Шарль Эксбрайа - Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).

Спускаясь по тропинке и слушая все удаляющийся голос донны Элоизы, Маттео Чекотти поинтересовался:

— А что, в Фолиньяцаро все женщины такие?

— Все.

Тимолеоне Рицотто приказал Бузанеле отвести капрала в камеру. Карабинер заколебался. Речь шла о совершенно новом явлении, непредусмотренном уставом. Открыв дверь в помещение для проштрафившихся, он стоял на вытяжку все время, пока Амедео проходил в камеру и, когда тот присел на соломенный тюфяк, спросил:

— А теперь что я должен сделать?

— Ты выйдешь и запрешь дверь на ключ.

— Этот ключ нужно отдать вам?

— Нет, оставишь у себя.

— Пусть лучше будет у вас, а то я обязательно его потеряю.

Маттео Чекотти страшно рассердился, когда, для того чтобы войти в камеру, ему пришлось взять ключ через окошечко из рук самого узника. Он высказал Бузанеле, что он о нем думает, но тот возмутился:

— Ведь ответственность за ключ лежит на капрале!

— Не тогда, когда он сам заключен в тюрьму!

— Как я мог догадаться! Ничего подобного раньше не бывало! А теперь сами возьмите этот ключ, спрячьте его и оставьте меня в покое!

Решив таким образом проблему, Иларио Бузанела повернулся на стуле и подставил лицо солнцу, ясно давая понять, что его ничто больше не интересует в этом мире, где заключают в тюрьму капралов карабинерских подразделений.

Инспектор как раз собирался приступить к первому допросу, когда в участок вошел дон Адальберто и прямо направился к камере.

— Вот и я, сын мой, явился по твоей просьбе.

Россатти был слегка удивлен этим сообщением, но постарался не подать виду.

— Ты хочешь исповедаться, как мне сказала твоя мать, эта святая женщина?

Капралу все же не удалось полностью скрыть свое недоумение, узнав одновременно о своем желании исповедаться и о внезапном причислении донны Элоизы к лику святых.

— О да, падре.

Чекотти попытался вмешаться.

— Позвольте, падре, я должен его допросить и…

Дон Адальберто смерил его презрительным взглядом:

— В Фолиньяцаро, молодой человек, никто себе не позволяет пройти раньше меня!

— Но я здесь представляю закон!

— А я — Бога! Это не одно и то же, как по-вашему? Вы знаете, вероятно, что исповедь происходит без свидетелей?

— Безусловно, но…

— В таком случае, будьте любезны выйти, прошу вас. Я позову вас, как только закончу.

Вне себя от злости, Чекотти вынужден был уступить. Как только он удалился, дон Адальберто сел рядом с заключенным:

— Амедео, сын мой, можешь ты поклясться здоровьем твоей матери, здоровьем Аньезе, что ты непричастен к смерти этого дурня Таламани?

— Клянусь вам, падре.

— Я верю тебе.

— Но поскольку это не я, кто все-таки убил его?

— У меня есть на этот счет одно предположение, но для того, чтобы в этом разобраться, нужно время, и мы вместе постараемся его выиграть.

— Каким образом?

— Ты — тем, что не будешь ничему удивляться… Я хочу сказать, что бы ни произошло… Ты будешь хранить полное молчание, не будешь ничего ни подтверждать, ни отрицать… Можешь взывать к чести, к собственной совести, в общем, к чему сам захочешь. А для начала вот как ты должен себя вести с этим миланцем, который намеревается преподать нам урок…

И дон Адальберто долго что-то шептал на ухо Амедео, который кивал головой в знак понимания. Закончив свои инструкции, священник поднялся, благословил Амедео и объявил громким голосом:

— Оставайся с миром, сын мой, ты чист от греха.

По другую сторону двери Маттео нетерпеливо ждал своей очереди. Выйдя, дон Адальберто улыбнулся ему:

— Передаю его вам, сын мой, белым, как снег!

— Это с вашей точки зрения!

— Единственной, которая имеет значение, молодой человек. А раз я уже здесь, не хотите ли, в самом деле, исповедаться?

Чекотти еле удержался, чтобы не ответить грубостью.

— Нет, спасибо.

— Жаль… Ведь ваша совесть не может быть совершенно спокойна. Разве можно преследовать невинных людей и не испытывать при этом угрызений?.. Очень сожалею, что не могу больше оставаться в вашей компании, но мои обязанности… Хотя вы, кажется, и не принимаете их всерьез…

Полицейский был больше не в силах сдерживаться. Его уважение к религии было сметено, как плотина под непреодолимым напором воды.

— Падре!.. Я был воспитан в католической вере. Я чувствую себя добрым христианином… Я готов повиноваться вам, когда нахожусь в церкви, но вне ее, прошу вас, оставьте меня в покое!

— Для доброго христианина вы не слишком-то почтительны, как по-вашему?

Чекотти закрыл глаза, сжал кулаки, стиснул зубы, но все же ухитрился пробормотать:

— Уходите, падре!.. Уходите или я арестую вас!

Дон Адальберто расхохотался.

— Миланский шутник! Впрочем, я и сам люблю иногда хорошую шутку… До свидания, желаю повеселиться…

Полицейский прохрипел:

— Повеселиться!..

— И не забывайте, что я жду вас в любой день на исповедь. Он бодро удалился, оставив Маттео на грани нервного срыва. Тимолеоне, который присутствовал при этой сцене, спрятавшись за полуоткрытой дверью, приблизился к нему.

— Ну и тип этот дон Адальберто, вы не находите?

— Только вас не хватало! Хоть вы-то оставьте меня в покое!

И он бросился в камеру. Амедео, растянувшись на постели, курил и мечтал об Аньезе. Бузанела, в ужасе от того, что с его начальством осмеливаются разговаривать в таком тоне, замер в ожидании взрыва. Рицотто, однако, удовольствовался тем, что заметил, обращаясь к нему:

— Нельзя сказать, что работники уголовной полиции хорошо воспитаны, как ты считаешь?

В камере заключенный насмешливо посмотрел на Чекотти. Тот долго молчал, стараясь прийти в себя. Он твердо решил увезти Амедео в Милан в этот же вечер, несмотря на обещание, данное им Тимолеоне. Фолиньяцаро со своими дикарями-обитателями успело ему смертельно надоесть. Он начал мягко:

— Вы должны знать, что в тюрьме запрещается курить.

— Но ведь я еще не обвиняемый, не так ли?

— Мне кажется, долго ждать не придется!

— У каждого свое мнение, синьор.

— Амедео Россатти, признаетесь ли вы в убийстве Эузебио Таламани?

— Нет.

— Естественно!

— Естественно…

— Но вы не отрицаете, что он был вашим соперником?

— Моим соперником?

— Ведь он собирался жениться на вашей любимой девушке?

— На ком?

— Как это на ком? На Аньезе Агостини, конечно!

— Синьор инспектор, вы, вероятно, знаете поговорку: одну потеряешь, десять других найдешь.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Амедео Россатти, подумайте хорошенько, прежде чем ответить: вы смеетесь надо мной, да или нет?

— Я бы никогда не позволил себе, синьор!

— И правильно поступаете. Если, как вы утверждаете, вопреки всеобщему мнению, Аньезе Агостини вас особенно не интересовала, почему же вы избили Эузебио Таламани так сильно, что он потерял сознание и остался лежать на земле?