Йенс Шпаршу - Маска Лафатера

Чем более узкий, сжатый, жесткий у смертного лоб, тем сдержаннее и тверже характер. Покатость лба свидетельствует о живости восприятия, богатом воображении, остроумии и такте.

Глаза, в открытом, незажмуренном виде, имеющие удлиненные и заостренные уголки со стороны переносицы, наблюдаются по большей части у людей умных и утонченных.

Широкие носы, будь они вогнутыми, с горбинкой или прямыми, свойственны людям поистине выдающимся.

Губы же всего вернее определяют характер. Твердые губы говорят о его силе. Плавные, изящные линии этих губ, сомкнутых, но ненапряженных, являются верным признаком аналитических наклонностей, невозмутимости, ясности мыслей.

Исследователь смотрит в зеркало.

И что же он видит? Быть такого не может: живым воплощением искомого совершенства является не кто иной, как он сам, Лафатер, — обладатель стиснутого по бокам покатого лба, узких глаз, широкого линии носа, твердых, тонких губ.

В его случае особенно выделяется нос! Подобная форма — к такому выводу пришел Лафатер — говорит о сугубой восприимчивости. Нечто похожее, к немалой своей радости, отметил он и вглядываясь в портрет франкфуртского поэта Гёте: «Первым же делом изумляют положение и форма этого несомненно чуткого, богатого мыслями, теплого лба, пронзительных, влюбленных, мягко очерченных, не очень глубоких, светлых, подвижных глаз, ресниц, осеняющих их с завидным изяществом и великолепнейший, воистину поэтический нос».

Какое-то время отношение Гердера и Гёте к изысканиям Лафатера оставалось весьма скептическим. К периоду с 1775-го по 1778 год предварительный этап работы Лафатера подходит к концу. Издаются «Физиогномические фрагменты для поощрения человековедения и человеколюбия». Четыре тома с множеством различных гравюр.

То, что в названии «человеколюбие» и «человековедение» ставятся на одну доску, свидетельствует о неискоренимых надеждах богослова Лафатера, указывает на его незабываемую, всеобъемлющую тягу к оптимизму — тем не менее эта работа стала сенсацией и снискала огромный успех! Предместье Вальдрис, Шпигельгассе, Цюрих — его адрес становится знаменит, как координаты центра мировой духовности! Несметное количество писем, лавина восторженных отзывов, масса единомышленников. Однако и без критики не обошлось. Иоганн Генрих Мерк пишет Лафатеру 20 января 1775 года: ему-де понравилась в книге прежде всего высокая цена в три каролины, ибо сие исключает общедоступность, а потому и вреда особого не принесет.

Он ошибается. Физиогномика вскоре завоевывает прочные позиции, становится моднейшей темой бесед во всех салонах Европы и одной из самых излюбленных забав высшего света на долгие годы. Лафатер — философ и законодатель моды конца восемнадцатого столетия. Он достиг самой вершины, стало быть, теперь путь его ведет вниз.

Его миссионерское усердие отпугивает прежних друзей. Охваченный безумным вдохновением религиозного фанатика, он пытается обратить в свое учение последних еретиков. Словно проповедник странствует он от двора ко двору. Взгляд его, по утверждениям современников, будто пронизывает насквозь. Наверное, потому, что под маской каждого лица он пытается разглядеть иное, высшее существо. Религиозные верования, воля к действию и абстрактная любовь к человечеству, слившись воедино, образовали взрывоопасную смесь, сжигавшую его душу. Все чаще он занимает отчужденно-метафизическую миссионерскую позицию по отношению ко всем остальным, всему страждущему роду людскому. Им овладевает некое неистовство обличительной любви к ближним.

Уже в 1777 году появляется анонимная листовка следующего содержания:

Взгляни на быстро, целеустремленно шагающего долговязого, худощавого мужчину с бледным лицом, крупным носом, большими глазами, острым подбородком и тощими икрами! Всмотрись в него, сложившего губы в вымученной улыбке, возведшего взор свой к небу! Видишь ли ты его выпирающий сверху и ужатый внизу, буквально нависший над глазами и носом лоб в лоб? Если видишь и не узнаешь фантазера и мнимого провидца, легковерного поборника новизны и всеобъемлющего, но серьезной мысли лишенного сочинителя, — значит, ты не читал «Физиогномику» Лафатера.

Между тем Лафатер со временем все больше напоминает такие злорадные карикатуры, распространяемые о нем недоброжелателями.

Там, где теряется во тьме связь души и тела, как некое связующее звено, возникает магнетизм, в ход пускается таинственная природная и духовная сила. Теперь наш герой уже не общается с Гердером и Гёте, а выбирает себе компанию совсем иного пошиба: Калиостро и Месмера.

Когда заболевает его жена, он магнетически воздействует на нее, и в состоянии транса, разговаривая во сне, она сама диктует ему все необходимые методы лечения, которые незамедлительно приводят к полному выздоровлению.

Жена-то здорова, да теперь с самим Лафатером неладно. Болен навязчивой идеей: он — избранник Божий, не более и не менее. В дальнейшем он избавляет мир от скучных и надоедливых рассуждений, ибо гениальность — так он вынужденно признается самому себе — есть нечто, «чему и не обучишь, и не выучишься». Вместо того чтобы публиковать пространные трактаты, он осыпает современников своими короткими заметками. Его вдохновение бьет через край, пугая своей плодовитостью, — оно становится чем-то вроде наваждения. Друзьям, врагам и людям совершенно незнакомым рассылаются сотни карточек с такими фразами, как «От меньшего к большему» или «Господь славит день, а день славит Господа, что равнозначно!». Такими афоризмами и многозначительными сентенциями он щедро одаривает мир. Лафатер ведет себя все страннее и уже вещает, подобно оракулу.

1797 год. — Гёте, некогда добрый друг, в Цюрихе!

«Гёте я видел лишь издали. Ни малейших сношений со мной он более иметь не желает. Впрочем, даже Савл смог превратиться в Павла… Возможно, Гёте еще не безнадежен и может стать христианином, какой — бы смешной ни казалась ему нынче эта мысль…» — печалится Лафатер в одном из своих писем.

Дабы «вооружиться» против подобных поворотов судьбы, Лафатер выводит различного рода правила для познания как себя самого, так и окружающих людей. Например, он делает следующее весьма полезное открытие:

«Как часто, слыша от людей очередную гнусность, впадаю я в искушение, желая отныне презирать человечество в лице всех его отдельных индивидуумов. Однако стоит рассмотреть эту гнусность повнимательней, разложить по полочкам же представшие предо мной обстоятельства, и вижу я, что свершивший гнусность либо бесплодный мечтатель, либо „случайный“ глупец. Открытие „внезапной“ глупости, от наплывов которой порой не застрахованы мудрейшие, лучшие, святейшие люди, позволило мне смириться с природой души человеческой».