Екатерина Савина - Иллюзия любви

– Помню! – воскликнула я, – это был один из моих любимых фильмов детства.

– Так я о чем говорил... – наморщил лоб Иван, – альбом тот в детстве мне казался живым собеседником. Я так много узнал и – что самое главное – понял в своей, тогда еще совсем короткой жизни, что, наверное, из-за этого альбома поставил себе цель – заниматься искусством. А так как никаких особых дарований у меня не было – я стал не заниматься искусством, а изучать его...

– А я в детстве... – почти перебила я Ивана, – как только пошла в школу...

Мы говорили, уже не замечая ничего вокруг себя. Даша, беседовавшая с Марианной Генриховной, ушла куда-то на второй план, кухонька померкла, будто свет электрических лампочек стал много мягче, а перед собой я видела только голубые-голубые глаза Ивана.

И больше ничего.

Васик проснулся от того, что кто-то тронул его за плечо. Он рывком поднял голову и огляделся.

«Не может быть, – стукнуло у него в голове, – я спал на лавочке? В том самом сквере, в котором мы договорились встретится с Ниной. Вот так здорово... А сколько сейчас времени»?

Он поднял глаза и вдруг тихо ахнул.

Нина стояла перед ним. Прическа ее была растрепанной, а глаза смотрели устало. Васик крепко зажмурился, молясь, чтобы образ возлюбленной не оказался лишь творениям иссушенного горячкой мозга – как тогда в пустынном баре на неведомой улице.

Он крепко протер глаза. Нина никуда не исчезала.

– Я спал, – хрипло сказал Васик, – веришь, всю ночь шатался по городу, не мог никак дождаться десяти часов... Времени встречи... Пришел сюда и заснул. Сейчас – десять утра?

– Еще нет десяти, – каким-то деревянным голосом сказала Нина, – начало восьмого. Я просто шла мимо... домой. Я всегда хожу здесь – через этот сквер. И увидела, что кто-то спит на лавочке... Потом присмотрелась – а это ты. Сначала не поверила – думала – какой-то бомж...

– Не бомж, – выговорил Васик и поднялся, – это я спал... А можно тебя спросить?

– О чем? – произнесла Нина и глаза ее затуманились.

– Я не первый раз вижу, что ты откуда-то возвращаешься утром, – проговорил Васик, – где ты бываешь ночами?

Нина нисколько не медлила, прежде чем ответить.

– Я – проститутка, – сказала она, – зарабатываю себе на жизнь тем, что сплю с мужчинами за деньги.

Она смотрела ему прямо в глаза. Надежда снова вспыхнула у нее в груди.

«Только бы не понадобилось применять средство дяди Мони, – подумала она, – вот сейчас он рассмеется мне в лицо и уйдет. И больше никогда не придет. И все»...

Скулы Васика порозовели и он коротко рассмеялся. Нина отшатнулась от него и закрыла лицо руками.

«Все правильно, – летели в голове ее мысли, – я добилась, чего хотела. Теперь Васик никогда больше ко мне не придет. Я добилась, чего хотела – не пришлось даже применять зелье дяди Мони... Я добилась... Но отчего мне так больно»?..

Васик смеялся все громче и громче. Слезы покатились у него из глаз, а когда рот его искривился болезненно и, вместо смеха, изо рта полетели странные клокочущие звуки, Нина догадалась, что это – истерика. Несильно размахнувшись, она ударила Васика по щеке.

Он мгновенно успокоился.

– И поэтому... – он все еще всхлипывал, – и поэтому ты не хочешь, чтобы мы были вместе? Только из-за того, что тебе приходится зарабатывать себе на жизнь таким способом?.. Назначая встречу, ты хотела мне это сказать? Я... Я давно подозревал что-то подобное... Я тебя люблю, Нина, – произнес он уже совсем другим голосом – не надтреснутым и больным, а глубоким и влажным, – я тебя больше всего на свете люблю. И ничто не заставит меня навсегда отказаться от тебя...

Чтобы больше ни о чем не думать, Нина сжала виски вмиг оледеневшими пальцами. Она шагнула к Васику, схватила его за плечи и сильно прижалась губами к его губам.

И замерла. На гораздо более долгое время, чем рассчитывала. Адская смесь, проданная ей дядей Моней, словно ожила на ее губах. Нина физически почувствовала, как невидимые розоватые крупинки всасываются в кожу Васика.

Тогда она ахнула от отшатнулась.

Васик, задыхаясь, смотрел на нее.

«Теперь нужно сказать... – закружились в сознании Нины горячечные мысли, – нужно сказать ему, чтобы... Чтобы он исполнил»...

Он шагнула к Васику и вдруг разрыдалась. Дважды он открывала рот, что начать говорить, но рыдания душили ее, словно холодные костлявые руки.

Тогда Нина – не в силах совладать с собой – сорвалась с места и бросилась бежать.

По направлению к своему дому.

Пошатываясь и обалдело встряхивая уже одурманенной адским зельем головой, Васик медленно двинулся за ней.

Он прошел насквозь сквер и остановился.

Мутная пелена, стянувшая его мозг, мешала думать. Ничего уже не понимая, Васик мотал головой, пока не наткнулся глазами на большой девятиэтажный дом, стоящий прямо перед ним – выступающий из череды других таких же домов, словно делавший шаг навстречу Васику.

«Двадцать пять» – гласила табличка на стене.

Васик направился во двор дома.

Настроение у бабушек – Никитишны и Сикухи – было более, чем отвратительное. А какое еще может быть настроение у человека, только что вышедшего из милицейского участка, если учесть еще и то, что ужасно трещит с похмелья голова, что особенно неприятно на девятом десятке жизни.

– Мусора – козлы, – констатировала Никитишна, тяжело опускаясь на поперечину вывороченной из земли лавочки, – поганые...

– И уроды, – подтвердила Сикуха, присаживаясь рядом, – прямо сил никаких нет. Едва дотащились до дома.

– Ага, – кивнула Никитишна, – сейчас немного отдохнем, да и пойдем себе понемногу – домой. Ну, если лифт, как всегда, не работает...

– А кто это, интересно, выворотил лавочку? – осведомилась Сикуха, доставая из толстого шерстяного носка окурок сигареты.

– Как это – кто? – усмехнулась Никитишна. – Ты и выворотила. Когда нас мусора ластали – кто схватился за спинку лавочки? Да так, что даже двое патрульных отодрать не могли? Тебя же едва вместе с лавочкой в воронок не запихали...

– Да? – удивилась Сикуха, – а я и не помню...

– Еще бы, – проворчала Никитишна, – нажралась ты, подруга, как свинья, надо тебе сказать...

– Можно подумать, ты лучше была, – огрызнулась Сикуха, затягиваясь сигаретой, – тоже мне пионерка нашлась...

Никитишна вздохнула и подняла глаза наверх.

– Утро, – неожиданно проговорила она, – птички поют. Щебечут, щебечут... падлы.

– Башка с похмелюги раскалывается – а они разорались, – проворчала Сикуха и выпустила из черных волосатых ноздрей две толстых струи сизого дыма.

– Дай дернуть, – попросила Никитишна, жадно косясь на тлеющий окурок.

Сикуха вчастую несколько раз затянулась и отдала совсем крохотный окурок подруге.