Пабло Де Сантис - Философия и гуманитарные науки

— Это был загородный санаторий для интеллектуалов. Не знаю, существует ли он сейчас. Я думаю, он находится где-то к западу от города. Несколько лет назад его помещения использовались для насильственного интернирования представителей оппозиции. Многие вышли оттуда, превратившись в ярых приверженцев режима, о других — никто и никогда больше не слышал. Если он сейчас и существует, то скорее всего там теперь что-то вроде психушки. А вы что, собираетесь отдохнуть пару недель?

Утром в субботу я встал пораньше и поехал в дом отдыха «Спиноза». Я вышел из поезда и немного прошелся пешком — около трех курд, не больше. Территория была огромной: пять корпусов, расположенных в форме латинской «U», заброшенный сад. Сперва я подумал, что дом отдыха вообще закрыт, но потом различил некоторые признаки жизни: прошедшую вдалеке медсестру, пациента в халате, сидевшего в саду, полицейского, выглянувшего в разбитое окно.

Я прошел, не встретив никого, до первого корпуса, носившего имя «Париж». Судя по старому плану больницы, висевшему в рамке на стене, остальные корпуса также служили приютом для столичных жителей: Лондон, Будапешт, София и Токио. Пациентов не наблюдалось вообще, скорее всего это здание было административным. Я постучался в четыре двери, но безрезультатно; я уже собирался отправиться в другой корпус, когда в коридор вышла женщина.

— Вы кого-нибудь ищете?

— Вы не подскажете, где находится библиотека больницы?

— Здесь не больница. Вы что, не слышите пишущие машинки? — Мне показалось, что я услышал далекий шум. — Это убежище для блестящих умов, которые не выносят реальной жизни.

Я снова спросил про библиотеку.

— У нас есть архив; там хранятся какие-то старые книги. Но не думаю, что вас туда пустят. Архив закрыт для посторонних.

Я предъявил ей рекомендательное письмо, заверенное печатью факультета философии и гуманитарных наук. Женщине пришлось смириться с моим присутствием.

— Второй этаж. Вон там — лестница.

Огромная дверь архива была приоткрыта. Мужчина немногим больше семидесяти лет мирно спал в кресле. Мне пришлось громко закашляться, чтобы его разбудить. Нас окружали поднимавшиеся до самого потолка стеллажи, забитые книгами в кожаных переплетах, медицинскими журналами и разрозненными бумагами.

— Вы новый врач?

— Нет, я ищу одну книгу. Если вы позволите мне посмотреть, я вам не помешаю.

— Не беспокойтесь, я вам помогу. Сюда уже давно никто не заходит: сведения о новых пациентах заносят в компьютер. То, что здесь есть, уже давно устарело и никого не интересует.

Он поискал картотеку, но не нашел нужной мне книги. Я сказал, чтобы он не беспокоился, что книг здесь не так уж и много, и я просто пересмотрю их все по порядку. Старик пододвинул мне высокую шаткую лестницу. Просмотр книг занял значительно больше времени, чем мне представлялось сначала: отдельные тома стояли во втором ряду в глубине стеллажей у самой стены. Вскоре весь перемазался пылью. По счастью, в тот день я надел свой самый старый костюм, который уже был пропылен так, что порция новой пыли была ему не критична.

— Я был здесь пациентом, — сказал старик. — Столько лет находился здесь на излечении, что в конце концов меня взяли штатным сотрудником. У других был другой путь.

— Вы не знаете, где стоят самые старые книги?

— На самом верху, под паутиной.

Где-то на середине последней полки я нашел одну из книг Такчи, «Неврастения и старость», а чуть позже — толстенный «Мемориал приюта Мерседес». Их я уже прочел и сделал фотокопии. Я продолжил свои поиски (когда-то книги располагались по алфавиту, теперь они были слегка перепутаны, но какие-то следы былого порядка все-таки оставались) и достал из глубины тонкий томик в черной обложке: «Римские свиньи». Я не удержался и издал торжествующий возглас.

Хранитель архива не возражал, чтобы я забрал книгу, он только отметил в одной из своих тетрадей, что книга выдана сотруднику кафедры аргентинской литературы. Многие архивные документы хранились в металлических коробках, и я спросил, что это такое.

— Курикулумы врачей, истории болезни пациентов. Раньше в коробках хранились полицейские сводки об отдельных обитателях этого дома. В то время сюда привозили писателей, журналистов, профессоров, их лечили электрошоком и другими методами восстановительной терапии.

— И здесь есть имена всех пациентов?

— Почти всех. Не хватает отдельных карточек, которые забрала полиция. Но все это было давно. Никто уже и не помнит.

— Я могу посмотреть имена пациентов?

— Карточки смешаны, но есть книга учета прибывающих и выбывающих, в которой имеются данные на пациентов, проходивших лечение.

Он протянул мне толстый гроссбух. Первые записи относились к тридцатым годам. Я встретил отдельные имена известных людей, но большинство имен было мне незнакомо. Некоторые пациенты имели по нескольку имен, как если бы они использовали псевдонимы, а регистратор не знал, какое из них было истинным. В числе пациентов здесь был и сам Такчи. В конце своей жизни он страдал манией преследования, вызванной бесконтрольным употреблением алкоголя и наркотиков после смерти жены. Такчи слышал в бреду голоса своих пациентов, и они были для него настолько реальными, что доносившиеся до его слуха звуки, казалось, физически перемешались по пустой комнате.

Я пропустил одну декаду, потом еще одну, и еще одну, и наткнулся на имя Омеро Брокки, записанное зелеными чернилами.

— А где можно найти истории болезни отдельных пациентов?

— К какому времени они относятся? — Я указал ему на имя в книге. — В это время нашим домом руководил доктор Брест. После того как его уволили, он написал воспоминания об отдельных клинических случаях, которые произвели на него самое сильное впечатление. Этой книги, как, впрочем, и других книг Бреста, здесь нет, потому что его гонители сожгли все его бумаги, чтобы даже само имя Бреста не оставило здесь никаких следов.

Я поблагодарил хранителя архива и пообещал, что вскоре верну книгу Такчи, которая, кстати замечу, находится у меня по сей день. В глубине коридора имелась затопленная ванная комната. Я вымыл лицо и руки под струей текущей из крана воды и вернулся домой на поезде.

На обратном пути я читал «Римских свиней». С тех пор прошло уже столько времени, но я так и не завершил свою диссертацию.

Но мне тогда было не до диссертации. Мне хотелось разобраться с Броккой, имя которого я обнаружил среди пациентов «Спинозы». С помощью Фриландера я нашел среди книг на кафедре нейролингвистики пятитомный отчет, который Брест сделал в качестве директора дома отдыха «Спиноза».

Первый том содержал сведения об учебе Бреста в Милане, Гамбурге и Вене; имелись и краткие портреты людей, с которыми он там встречался; во втором излагалась история Дома Спинозы, которую Брест изучал в течение трех лет. Деятельность заведения, основанного в 1907 году, в первые годы существования была покрыта завесой секретности. В обществе считалось, что это была гостиница. «Конспирация достигла такой степени, — отмечает Брест, — что первый директор клиники приказал отпечатать наклейки и почтовые карточки со штампом „Гостиница „Спиноза““. В приемных покоях стояли швейцары в роскошных, бросающихся в глаза ливреях и громоздились чемоданы с иностранными наклейками. Но если бы кто-то в течение нескольких дней подряд заходил бы в холл „гостиницы“ „Спиноза“, он бы заметил, что чемоданы по-прежнему лежат, где лежали, и, кроме того, все они были пусты. Когда какой-нибудь турист пытался снять номер, ему, разумеется, отвечали, что свободных мест нет». В общем, в те времена — в отличие от нашей эпохи — о душевном покое интеллектуалов заботились очень тщательно.