Александр Граков - Город пропащих

Ночью Мирону звонит Зяма и сбивчиво рассказывает о том, что ему удалось узнать. Сонный Мирон Львович, проклиная исполнительного Павлычко, вполуха слушает его рассказ.

Зяме удалось выйти на одного из чудом уцелевших ребят из "бригады" Лесного. И тот совершенно точно подтвердил ему, что компромат на Аджиева они получили через людей Шклявого.

- Какие люди у Моти?! - чуть ли не кричит в трубку Мирон. Окстись, валенок! И дай мне спать.

Бросив трубку. Мирон пытается уснуть, но сон не идет к нему. Он ворочается с боку на бок, впервые задумывается о Моте, его связях и происхождении его богатства, вспоминает, когда познакомился с ним, восстанавливает в памяти минувший вечер до мельчайших подробностей и вдруг понимает, что Мотя Шклявый классически обставил его.

В тот вечер вдруг хлынул ливень, едва они вошли в парк, а у них не, было зонта. Набухшая пелена небес, не выдержавшая скопившейся влаги, вдруг пролилась на них потоками воды. И они вместо того, чтобы бежать и прятаться в какие-нибудь павильончики, застыли, обнявшись, будто мокрые деревья.

Елена идет теперь по парку одна. Он малолюден днем, не работают аттракционы, лишь огромное колесо обозрения медленно и бесшумно вращается в вышине, никого и никуда не унося из пределов очерченного им навсегда круга.

Редкие прохожие оглядываются на нее, а она ведь так старалась одеться попроще, но, видно, ее лицо, беспомощное и тоскливое, настолько контрастирует со всем ее обликом и осанкой, что Елена невольно обращает на себя внимание.

К пристани приближается пароходик, и женщина, взяв билет, торопливо спускается по шатким настилам вниз. От воды сладковато пахнет нефтью. Елена поднимается на палубу и садится впереди.

Сколько дней и ночей он уже в Москве? Буквально рядом - протянуть руку и взъерошить жесткие волосы, коснуться губами загорелой щеки... Почему совсем не звонит ей? Пусть бы только молчал, а она слушала бы его дыхание, повторяя: "але", "але"...

Мимо плывут мосты и набережные, женщина смотрит на железного Петра, чувствуя себя лилипутом перед Гулливером, а храм Христа Спасителя слева кажется ей грандиозной декорацией, оставшейся от спектакля, который никогда не будет поставлен.

Елена выходит у Кремля, идет через Красную площадь, ставшую такой обычной после того, как на ней стали устраивать шоу с кривляниями и плясками. Под ногами валяются обертки от жвачки, жестянки из-под колы и пива... Кукольный городок Манежа, бывшая улица Герцена... Чайковский, дирижирующий умолкнувшей навеки музыкой...

Неужели город кажется ей чужим только потому, что она так одинока? Она смотрит с надеждой на лица встречных, пытаясь уловить на них хоть каплю радости, но видит лишь усталую озабоченность или равнодушие. В редких случаях любопытство.

У здания ТАСС она находит чистенький новый телефонный автомат и дрожащей рукой набирает знакомый номер. Его дом совсем рядом отсюда, стоит только пройти переулками.

Ефрем Борисович подходит почти сразу же. А она, услышав его голос, мгновенно забывает все приготовленные слова. Но тут же пугается, что он сейчас повесит трубку, и выдавливает из себя:

- Ефрем...

- Елена? - произносит он так, словно вообще не ждал ее звонка.

- Да, ну, конечно... Ты почему-то пропал, я узнала, что ты вернулся, и не звонишь...

- Пропал... - Он усмехается и дальше говорит совсем обычным тоном: - Я вернулся не так давно. Масса проблем, неизвестность с работой...

"О чем это он? - думает Елена. - Ему не хочется видеть меня?" И продолжает, но неуверенно, робко:

- Я здесь совсем рядом, у Никитских ворот...

- Да? - удивляется он. - Одна?

- Я зайду, Ефрем, мне очень хочется побыть с тобой... Я едва выжила этот месяц... - торопится сказать она. И вешает трубку, чтобы не услышать сейчас больше ничего такого, от чего у нее разорвалось бы сердце.

Ефрем Борисович встречает ее у подъезда и почти подхватывает на руки. У нее нет больше сил, прозрачные слезы стекают по щекам.

- Ленуся, - шепчет он, оглядываясь, - возьми себя в руки. Успокойся. Ты же всегда отличалась выдержкой...

Она смотрит на него, похудевшего, прячущего глаза, и понимает это конец.

Они выходят к Патриаршим прудам и садятся на скамейку. Елена молчит, опустив голову, боясь снова взглянуть на него. Еще раз прочесть приговор.

- Все? - спрашивает она, полуприкрыв веки.

- Думаю, за нас все рассудила жизнь... - хмуро начинает он. Извини, я говорю банальные вещи. Но, Елена, ты, я слышал, беременна... Ты теперь не одна... У меня же все пошло наперекосяк. Я беден, без работы. Я не знаю, что ждет меня дальше...

Ей хочется крикнуть: "Ребенок может быть и твой..." Но она молчит, прикусив губы, боясь снова заплакать. Железная броня медленно нарастает на ней, начиная от кончиков пальцев на ногах, поднимаясь все выше, закрывая сердце, подступив к горлу. Лишь голова, легкая и звенящая, беззащитна. Женщина прижимает отяжелевшие ладони к вискам. В них бьется, стучит кровь.

- Ты даже не захотел проститься со мной дома... - зачем-то говорит она.

- Мне тяжело, понимаешь, тяжело... - взрывается Ефрем Борисович. И потом, я не хочу, как Калаян...

- Что Калаян? - спрашивает Елена, она хочет повернуться к нему, но не чувствует собственного тела.

- Сегодня передали по радио. Его искали несколько дней. Нашли в машине, на дне реки...

Теперь корка брони стискивает уже подбородок, женщина чувствует, как медленно меркнет в глазах свет. Все, панцирь укрыл ее с головой. И она не слышит уже, как кричит Ефрем Борисович, тормоша ее, как приезжает вызванная кем-то из прохожих "скорая помощь" и ее на носилках втаскивают в нутро автомобиля.

- У тебя есть револьвер? - спрашивает Аджиев, окидывая взглядом ладную фигуру Федора.

- Эта засранная штучка мне ни к чему, - беспечно отвечает он. - От нее заражаешься самодовольством и теряешь бдительность.

Аджиев хмыкает. Они идут по саду к воротам.

Лицо хозяина бледно. Он всю ночь - Федор знает это - провел в больнице у жены. Наверное, Артур Нерсесович знает больше о том, что произошло с Еленой в городе, но ему он сказал: сердечный приступ. Уж не встречалась ли женщина с этим малахольным адвокатом? Конечно, он дал ей полный отлуп. И зачем только ей этот недоносок? Воистину, любовь зла...

- Ты все-таки не переоценивай свои силы, - вновь начинает хозяин. - Сейчас наступил решительный момент, они пустят против меня всю свою тяжелую артиллерию... Они теперь слишком много про меня знают. Я опоздал принять меры.

"Неужели Калаян успел-таки напылить? - думает Федор. - Тогда действительно будет горячо".

Аджиев смотрит на него искоса, словно примеряясь, сказать ли ему все до конца, но Федор опережает его.

- Калаян? - спрашивает он.

- Да, - кивает Артур Нерсесович. - Скоро Елене станет получше, и мы уедем. Потом я перестрою всю работу фирмы. Но мне нужно отдохнуть.