Станислав Гагарин - Черный занавес

– Ничего, его на все хватит. И потом, честно признаться, интуиция подсказывает, что тут не ревностью пахнет.

– А я завтра утром схожу на станцию, с дедом Пахомом поговорю, потом поброжу по пляжу, – сказал Гуков. – Василий Кузьмич в шутку рекомендовал мне вести расследование в плавках, а я по случаю ЧП даже из чемодана их не вынул.

– Давай-давай вытаскивай! – сказал Королев. – Для наших мест стоит небывалая жара. Как на юге загоришь. Только гляди кожу не сожги, солнце у нас обманчивое.

– Не сожгу, – пообещал Гуков. – И вот еще что. Я подготовлю запрос о связях Ирины Вагай в столице. Надо знать, кем и чем она была, пока училась там в институте культуры. Ты организуй, чтоб завтра моя депеша ушла из Рубежанска.

– Будет сделано, – сказал Королев.

Гостиничный буфет открывали в семь утра. Гуков с удовольствием выпил два стакана чаю, именовавшегося в меню почему-то калмыцким. Чай был с молоком, маслом и солью. О таком напитке Андрей Иванович только слыхал от товарищей, работавших в Средней Азии, и чай ему, такой непривычный, неожиданно сразу пришелся по вкусу.

Хороши были и свежие горячие беляши. Гуков любил завтракать плотно. Рубежанская кухня подняла ему настроение. На пляж Андрей Иванович отправился пешком и без десяти минут восемь уже снимал щеколду калитки спасательной станции.

Здесь было пустынно и тихо.

«Не видно бдительного сторожа Федора Матвеевича, – подумал Гуков. – Не «бормотушкой» ли пробавляется сей оригинал?»

Он угадал. Андрей Иванович нашел деда Пахома в небольшой, заваленной рухлядью каморке – она служила жильем для старика и, по-видимому, «лабораторией» для его сомнительных опытов. Гуков постучал в дверь, услышал неразборчивое бормотание и вошел.

Неуютное жилье старого и неопрятного человека, давно махнувшего рукой на бытовые условности…

Сторож сидел за ветхим деревянным столом перед трехлитровой банкой с темной жидкостью. Подле стояла большая алюминиевая кружка, ее дед Пахом, кажется, только что опорожнил до половины. Стук в дверь помешал ему расправиться с тем, что Гуков уже определил «бормотушкой». Он заметил, как плескалась, успокаиваясь, жидкость в кружке, а Федор Матвеевич медленно вытирал губы тыльной стороной ладони.

– Здравствуйте, Федор Матвеевич, – приветствовал старика Гунов. – Извините, что побеспокоил.

Воздух в каморке был тяжелым, замешанным на сложных запахах. Различались порой мутный дух застарелого нечистого белья и пригоревшей пищи, запах масляной краски. Но одолевал все остальное запах перебродивших дрожжей, которые наверняка были главным компонентом в знаменитой пахомовской «бормотушке».

– Доброе утро, молодой человек, – сказал дед Пахом. – Не извиняйтесь, в это время к Федору Матвеевичу можно входить даже без стука. Садитесь к столу.

– Почему именно в это время? – спросил Андрей Иванович, осторожно усаживаясь на табурет, который старик выудил ногой из-под стола.

– Набравшийся ввечеру просыпается рано, – ответствовал Федор Матвеевич. Он встал, достал еще одну кружку и наполнил ее доверху. – Поутру его мучит жажда, желание пропустить глоток становится нестерпимым, но магазины во власти драконовского закона, а ждать нету мочи. И тогда страдалец вспоминает про Федора Матвеевича с его знаменитой «бормотушкой» и без стука – я понимаю его состояние и потому прощаю такое хамство – входит к деду Пахому, так они меня называют между собой, я знаю… Пейте, молодой человек, вы сегодня первый, и еще постучали к тому же.

– Разве я похож на человека, который жаждет опохмелиться, Федор Матвеевич? – улыбнулся Гуков.

– Я не физиономист, молодой человек, но ко мне по утрам приходят только за этим. И потом, «бормотушка» есть зелье особое, ничего общего с опохмеляющими средствами не имеющее, хотя и голову лечит, это точно. Отведайте.

«Придется тебе, Гуков, глотнуть этой отравы, – подумал Андрей Иванович, беря кружку в руку. – Утешимся тем, что пьем «бормотушку» в оперативных целях».

Он сделал добрый глоток и отнял кружку ото рта.

– Еще немного, молодой человек, и тогда можете закурить. Обычно эти два порока – вино и табак – идут друг с другом об руку. Пейте!

Гуков выпил. Жидкость была холодной и на вкус приятной. В ней были какие-то фрукты, солод, хмель и еще нечто. Для пития «бормотушка» казалась вещью вполне приемлемой.

– Вы спросили, молодой человек, похожи ли на того, кто с похмелья, – медленно произнес Федор Матвеевич, вновь наполняя кружку. – Видите ли, я не всматривался в ваше лицо, я редко всматриваюсь в людские лица, знаю, что лицо – занавес, который закрывает то, что делается в душе человеческой. И порой этот занавес черный…

– Интересно, – сказал Гуков.

Он ощутил вдруг, как все окружающее стало неестественно ясным, обострилось зрение, мышцы напряглись, подобрались.

«Бормотушка», – подумал Андрей Иванович, – действует…» Он сделал еще глоток и отставил кружку.

– Отчего же Тимофей Старцев не прибег вчера к этому средству? Оно, по-моему, радикальнее пива.

– Вчера я имел лишь малую толику для себя и отказал ему, о чем искренне сожалею. Я боялся остаться без «очков». Да… И сегодня вы помешали мне вовремя надеть «очки». Поэтому и встретил я вас «слепым».

Гуков внимательно посмотрел старику в глаза и ждал, когда тот прикроет их стеклами очков.

Пахомов вдруг глухо заклохтал, и Андрей Иванович понял, что старик смеется.

– Вы забавный молодой человек, – сказал Федор Матвеевич, – и нравитесь мне, хотя и работаете в милиции.

– Вам не нравятся работники милиции? Почему? – быстро спросил Гуков.

– Нет, отчего же, и там есть всякие. Но я считаю, что люди перенимают к себе в душу то, возле чего они вращаются. Вот я много лет при спасателях состою. Значит, и во мне прижилась способность приходить к людям на помощь, спасать их, так сказать…

– Особенно по утрам, – заметил усмехнувшись Гуков.

– А что вы думаете?! Может быть, именно по утрам я и необходим людям. Итак, приму на душу, с вашего разрешения.

Федор Матвеевич бережно поднял кружку и опрокинул в себя ее содержимое.

– Ух, ты! – сказал он, отдуваясь и ставя кружку на стол. – Хороша голубушка! – Пошарил рукой под всякой всячиной, завалившей стол, и вытащил измятую пачку сигарет. – Подымлю малость, – сказал дед Пахом, – теперь я до обеда зрячий.

Гуков недоуменно смотрел на старика.

– Вы, я вижу, не поняли меня, молодой человек, ждали, когда очки извлеку… Нет-нет, глаза мне служат еще хорошо! Тут другое. Обычно люди носят очки, чтобы лучше видеть. Но порою слепнут не глаза – близорукими становятся сердца человеческие, людские души. По разным причинам. Тут и усталость от бед, выпавших на чью-то долю, – ведь от чужого горя тоже мутнеет сердце. Усталость от испытаний несправедливостью, от неудачливости… Либо, наоборот, от больших удач. Человеку необходимо чувство меры во всем. Но как раз это чувство самое неустойчивое в нем. Вот и вырастают бельма на душе. Много веков ищут люди средство от душевной слепоты, только ничего не придумано ими. Только это… – Старик щелкнул пальцем по банке с «бормотушкой»: – Вот мои очки. Принял кружку вовнутрь – и до обеда семафор окружающим: «Ясно вижу!» К обеду начинаю слепнуть – еще кружечка идет. Хожу по земле, смотрю на мир зрячими глазами, а она бормочет там, внутри: «Ничего, Федор Матвеевич, пробьемся. Жизнь хоть и паршивая штука, но кое-какую прелесть и в ней, курве, обнаружить можно. Так и бормочет, бормочет весь день, утешает, потому и зову ее «бормотушкой».