Николай Буянов - Бал для убийцы

«На ваш давнишний вопрос относительно Челнока ответить пока не могу: Ниловна, старая греховодница, держит все в секрете…»

Майя словно споткнулась на середине фразы. Челнок. Имя (псевдоним), которое она видела в документе, сгоревшем в пожаре…

«…Однако полагаю, что это тот самый наш знакомый, что напакостил нам в Финляндии (можно попытаться найти тех, кто помнит его по горному приюту, — говорят, он когда-то увлекался туризмом и неплохо катался на лыжах), а потом, уже в Петербурге, шепнул на ухо Стасику, чтобы тот не ездил на именины: дескать, люди там некультурные, напьются, начнут дебоширить… Дополнительные сведения вам поможет получить Трофимыч, ему Ниловна в какой-то степени доверяет…»

Майя заглянула в примечания. «Ниловна» — прозвище Юрия Дмитриевича Ниловского, полковника, шефа IV отделения Департамента полиции. «Трофимыч» — настоящее имя неизвестно, возможно, один из жандармов, дававших информацию Боевой организации эсеров (тоже реалии того… да какого угодно времени: обе стороны имели в своем стане предателей). «Стасик» — премьер-министр Столыпин Петр Аркадьевич. «Именины» — скорее всего, церемония открытия медицинского института… Ага, премьера предупредили, а градоначальника — нет, отдали на заклание… А может быть, кому-то здорово мешал. «Челнок» — предположительно провокатор охранки (кой черт «предположительно»!…).

Майя отложила книгу в сторону — за окнами темнело, глаза слипались… А в студенчестве просиживала за этим столом от открытия до закрытия, пока не выгонят. Впрочем, и предмет был другой: Диккенс и набившая оскомину прогрессивная неадаптированная «Morning Star».

— Вы еще долго? — Молодой человек нетерпеливо покачивался с носка на пятку. — Мы закрываемся… А я смотрю, вы все же нашли книгу.

— Вы же советовали.

— И правильно. Удивительное время, правда? Казалось бы: сплошное благополучие, демократию, опять же, разрешили… Но каков накал страстей!

— Угу, — кивнула Майя. — Скажите, а у нас, в провинции, тоже был… накал? Или только в столице?

— Ну, кое-что и у нас происходило. Действовал революционный кружок, типография… Какой-то извращенец-одиночка покушался на губернатора в октябре девятьсот седьмого. Пырнул перочинным ножиком — повесили бедолагу. Масштаб, сами понимаете, помельче.

— И никого из них, — она кивнула на книгу, — в наши пенаты не заносило?

— Аристарх Гольдберг некоторое время скрывался здесь после побега из ссылки.

— А… «Челнок»?

Юноша пожал плечами:

— Вряд ли можно выяснить. Кто он был такой? Обычный провокатор, один из сотен. Кабы не случайная фраза в письме — мы бы о нем и не узнали.

— Да, — пробормотала Майя. — Только кличка — вот и весь след в истории. Что ж, спасибо вам.

— Придете еще?

— Не знаю. Как сложатся обстоятельства (абсолютно неизвестно, как сложатся: вот выйду отсюда — и меня арестуют за укрывательство беглого преступника).

— Может, оставите телефончик? — молодой человек мило покраснел.

Майя улыбнулась:

— В другой раз.

Едва она открыла дверь своей квартиры, в нос со всего размаха ударили густые алкогольные пары. Поэтому первая мысль, рожденная в голове, после того как Майя скинула пальто и сапоги, была: открыть форточку. А лучше — балкон. Нет, лучше и то и другое сразу. Потом, по пути в гостиную, между стиральной машиной и тумбочкой с телефоном, пришли ужас и ярость: где же он, подлец, водку достал? Денег у него нет, выйти из квартиры он не мог — я не оставила ему ключей…

Школьного директора Майя обнаружила на кухне. Тот сидел за столом в обществе граненого стакана, изрядной кондовой горбушки «дарницкого» и бутылки «Горбачевской».

— Ты сегодня задержалась, — изрек он. Голос его был повеселевшим и самую чуточку виноватым, будто он в отсутствие хозяйки случайно разбил чайное блюдце. Или утопил кошку в ванне. Майя даже не обратила внимания на его органичный переход на «ты».

— На чьи деньги пьянствуем? — с тихим бешенством спросила она.

— У меня было немного своих, завалились за подкладку. Остальные занял у тебя. Я верну, не беспокойся.

— Прирезать бы вас, — мечтательно сказала Майя, неосознанно поигрывая кухонным ножом для разделки мяса. Гоц смотрел на нее с почтительным опасением. — Заявлю, что ко мне проник бандит, находящийся в розыске, угрожал пистолетом, украл деньги, устроил притон… Любой суд оправдает: самооборона в чистом виде.

— Ты прекрасно знаешь, что я не бандит, — устало произнес Василий Евгеньевич. — И убери ножик… Тебе просто никогда не приходилось пять суток подряд сидеть в четырех стенах, безвылазно, когда весь город оклеен твоими мордами, у каждого сучьего мента на тебя ориентировка… И твоя кухня мне уже опротивела. Какой извращенец подобрал тебе этот кафель?

— Не нравится — катитесь, — уязвленно сказала Майя, исподтишка оглядывая стены: действительно, полная безвкусица. — Посадят в камеру — можете декорировать ее по собственному усмотрению.

— Ладно, не злись. И перестань мне «выкать». Лучше расскажи, что выяснила.

— Выяснила, что ты скотина.

— Это я и без тебя знаю. Что еще?

— Где достал водку?

— В ларьке, — лаконично отозвался Гоц. — В пяти метрах от подъезда.

— Дверь оставил открытой?

— Всего на две минуты, не переживай. Да и что у тебя красть?

— Тебя могли заметить.

— Я замотался шарфом. Хотя мог бы и не заматываться: нынче народ пошел не бдительный.

— Кстати, о бдительности: соседка снизу интересовалась, кто у меня в квартире стучал молотком, пока я была на кладбище.

— Соседка?

— Вера Алексеевна, теща Севы Бродникова.

— Мать твою, — Гоц опустил голову на сцепленные руки. — Вся их чертова семейка против меня.

Он немного помолчал.

— Знаешь, твоя версия, конечно, не без изящества: поджог музея, провокатор из охранки, история почти вековой давности… Но ведь и бездоказательная. Может быть, дело обстоит проще?

Может быть, подумала Майя. Подонок охранник изнасиловал ученицу: чем не повод для убийства?

Картина была идиллическая, почти семейная — как давеча, когда ее персональный «террорист» сидел на полу, возле подоконника, а она держала его на прицеле — плечо ныло от напряжения, и мушка тряслась, как в припадке эпилепсии. Только Новый год с его ужасами счастливо минул, Дед Мороз счастливо отбыл в свою сказочную страну Лапландию, исчезли праздничные огни с улиц, и вечер плавно переходил в ночь… Ему страшно хотелось напиться, он побледнел и покрылся липким потом, она успокаивала его как могла, увещевала, злилась, снова увещевала, потом горько, по-бабьи, подперев ладонью подбородок, слушала историю его жизни, незатейливую и подчиненную одной сумасшедшей гонке на выживание. Сын токаря-расточника на местном заводе-гиганте (ныне бездействующем и потихоньку зарастающем чертополохом) и воспитательницы в детском саду, папа по пьяному делу засунул руку под кожух, окрашенный предупреждающей оранжевой краской, — оторвало выше локтя. Инвалидность, усугубленная задержками пенсии, запоями и скандалами с матерью, нищета и дикое, ни с чем не сравнимое желание вырваться из этого ада, из уничижающей тьмы и убожества.