Сергей Громов - Записки важняка

За Филенко, подавив страх, иду я. Я полегче и на ледяной поверхности держусь увереннее. Филенко прибавляет шаг. На ледяном панцире реки лежит мокрый снег, местами серый, местами бурый от впитавшейся воды.

Вперед, скорее вперед! Вдруг Филенко оборачивается и, подбодряя меня сиплым голосом, произносит:

- Товарищ старший лейтенант! Только не останавливайтесь. - И добавляет: - Ще от таким пацаном по речке всю зиму бегав. Лед разный, надо только следить за ним зорко.

Осторожно оглядываюсь. Мы прошли уже середину реки. А вот перед нами и поросший каким-то кустарником берег, от него нас отделяет всего три-четыре шага и... один последний прыжок вперед. Первым прыгает Филенко, напружинясь и отталкиваясь от кромки льда.

Стараюсь подражать ему во всем и также прыгаю с льдины на долгожданный берег. Только я чуть до него не дотянул и по пояс бухаюсь прямо в воду, донельзя холодную.

Филенко тут же с готовностью тянет мне руку и рывком вытаскивает на берег.

- Надо было сигануть туда, там повужче, - показывает он. Все верно, только теперь это меня уже не интересует. Радуюсь лишь тому, что планшет с бумагами успел бросить к Филенко, не замочив. Потом находим небольшую голую площадку, я поспешно раздеваюсь, выливаю воду, набравшуюся в сапоги, снимаю бриджи, подмокшую нижнюю рубашку и гимнастерку, быстро их выжимаю. Мороза не было и нет, но все равно холод насквозь пронизывает. Идти дальше в таком виде конечно нельзя.

Филенко все понимает без слов. Он быстро ломает ветви ближайшего кустарника, складывает их шалашиком и поджигает кресалом. Потом подбрасывает в загоревшийся костерок новые сухие ветки, отчего огонь набирает силу.

Сижу у костра во всем влажном, огорченный неудачей, злой на весь белый свет.

Сержант бросил на мои плечи свою сухую шинель, и я укутываюсь в нее до колен, как в одеяло. Костер жарко полыхает, влажная одежда высыхает на мне. Я не без помощи того же Филенко разглаживаю затвердевшие швы и надеваю просохшие сапоги, подвернув теплые портянки.

В общем, все постепенно приходит в норму, и еще при дневном свете мы трогаемся в путь.

Вот, наконец, и лес, который постепенно надвигается на нас своими бескрайними размерами.

Подходим к самой опушке.

- Куды теперь? - нерешительно останавливается Филенко.

Вспоминаю бесценные указания Гельтура и машу рукой вправо. Вскоре на глаза попадается давно неезженная колея проселочной дороги, мы переходим на нее и все идем и идем, не отдаляясь от кромки леса. Идем друг за другом. Филенко впереди, держа на всякий случай в боевой готовности автомат, я замыкающий, тоже готовый ко всяким неожиданностям. Идем размеренным шагом один час, другой, третий. Над лесом сгущаются сумерки, от этого каждый встречный пень издали кажется чем-то живым, притаившимся на нашем пути. Все погружается во тьму, слабый лунный свет освещает проселочную дорогу.

Ефрейтор Филенко попыхивает папироской-самокруткой, я вообще не курю, за это получил от солдат нашей прокуратуры прозвище "самого любимого офицера": все свои пайковые папиросы "Наша марка", числящиеся в офицерском довольствии отдаю на общее разграбление нашим солдатам, на которых выдавали одну махорку.

- Ну як себя чувствуете? - спрашивает Филенко. - Нигде не ломает?

- Все в порядке! - успокаиваю я его.

Сколько еще нам предстоит идти, ефрейтор не спрашивает. Команды на отдых нет, значит, надо продолжать поход.

Наконец выходим на мощеную улицу шахтерского поселка Кременное. Улица пустынна и темна- луна зашла за облака. На базарной площади непролазная грязь. Тихо. Но у полотна железнодорожной линии, у шлагбаума, нас останавливает грозный окрик:

- Стой! Кто идет?

Мы улыбаемся. Так торжественно окликают только штатские. Так и есть, мы добрели до КПП местной дружины народного ополчения. Они с винтовками наперевес окружают нас, осветив карманным фонариком, разглядывают.

Останавливаемся. Предъявляем документы, которые сразу уносят в будку стрелочника, сквозь заколоченные окна которой еле просматривается свет, очевидно, от печурки.

Наконец все проясняется и нас заводят в будку.

Разглядывают нас с неподдельным интересом. Надо же, пришли с самого фронта. Уважительно смотрят на мой "вальтер" и трофейный автомат Филенко, на его знаки различия. Видно, что мои кубари тоже произвели впечатление.

За старшего у этих молодых, допризывного возраста, шахтеров участковый милиционер с наганом на поясе. Остальные вооружены обыкновенными трехлинейками.

При нашем "задержании" милиционер держал себя с подчеркнутой строгостью. Но как только все выяснилось, потерял весь свой начальствующий вид, слегка дрожащим голосом спросил:

- Ну как там?

- Вроде как дела неплохие, - отвечаю бодро и несколько озадаченно.

В конце концов, я знаю об общем положении на фронте не больше их. А сверх того, мне точно известно, что в нашем полку комбат Кононов за три ночи потеснил немцев до самой реки Северский Донец, да только для них всего важнее другое: мы с Филенко улыбаемся - значит, все в порядке.

Узнав, что мы хотели бы добраться до Лисичанска, милиционер радостно восклицает:

- Вам повезло. Под утро, возвращаясь с фронта, пройдет товарняк. Туда он доставлял фураж и отремонтированную технику, назад пойдет почти пустым.

Он отводит нас на станцию и здесь, совершенно неожиданно для себя, мы застаем много всякого народа, в основном беженцев с Украины, стремящихся уйти подальше от линии фронта.

Когда придет поезд, никто не знает, даже наш милиционер. От нечего делать бреду по станции и вдруг обнаруживаю буфет. Правда, в нем только газированная вода, какое-то печенье и дешевые конфеты. Деньги у меня есть, мы садимся за столик и осушаем две бутылки газировки, заедая печеньем.

И вдруг на меня сваливается открытие, похожее на новогоднюю сказку. Я натыкаюсь на дверь с вывеской "Почта и телеграф", открываю ее и вижу миловидную девушку за стеклянной стойкой.

Спрашиваю наобум:

- Дорогая, у вас междугородка работает?

- Какой город вызываете?

- Москву!

- Какой номер?

Все кажется розыгрышем, каким-то миражем, бредом... Может, нет и войны? Называю московский номер телефона моей сестры Веры. Терпеливо стою у окошечка. Подходит еще кто-то. Заказывает областной центр. В открытую почтовую дверь видно, как какая-то женщина проходит по коридору, волоча за собой сонную девочку.

- Москва! Зайдите в кабину, - слышу требовательный голос дежурной.

Бросаюсь к кабине. Поднятая трубка пляшет в руках, словно только что пойманная рыбина.

Мой ефрейтор поспешно занимает место возле кабины междугородного телефона, как часовой, с автоматом наперевес. Уверен, что, кроме полевого телефона, он никакого другого в своей жизни не видел. Лицо у него строгое, неприступное.