Кэтрин О'Флинн - Что пропало

Ей пришло в голову, что она относится к Эду так же, как к своей работе, — можно было бы назвать это апатичным приятием. Она подумала о том, как редко в валентинках встретишь слова «апатичный» и «приятие», и подумала, что, пожалуй, купила бы открыточку, если бы они немного расширили словарь. В связи с этими двумя словами вспомнился отец в своей всегдашней коричневой кофте с замшевыми заплатами на локтях. Он никогда не давал Лизе отеческих советов и наставлений, не убеждал не бросать фотографию, ни разу не сказал, что она заслуживает лучшей участи, чем гнить в торговом центре. Каждое разочарование он воспринимал так, словно и не ожидал ничего другого, и даже испытывал какое-то извращенное удовольствие от того, что оказался прав. Лиза поняла, как она теперь похожа на него.

— …и это была пятая. Шестая была в тысяча девятьсот девяносто пятом году, и она даже не знала, что подошел срок. Я запомнил ее, потому что была совсем молоденькая, я дал ей лет двенадцать, хотя оказалось — шестнадцать. С ней это случилось в «Поздравительных открытках», тогда они размещались в сорок седьмом отделе, а потом переехали в двести тридцать первый и теперь торгуют под вывеской «Счастливые дни». Я был там, когда он вылез на свет. Я все видел. У нее карманы были набиты крадеными подарками вроде заводных именных пирогов, пластиковых шампанских бутылочек для пузырьков и медвежонка с надписью «Алан» на животе. Я весь день за ней следил. Отцом оказался ее двоюродный брат, я знал его, потому что один раз сцапал, а ребенок, когда вылез, был копия его, и я подумал: скоро и с тобой увидимся, а? Буду ждать тебя. Ну, ждать, конечно, не пришлось, потому что ребенок был мертвый, а я сперва не понял. Мертворожденный и синий. Двоюродного, между прочим, звали Крейгом, не Аланом.

Потом был перерыв, года, кажется, три, дай-ка проверю…

Гэвин перевернул несколько страниц в своей записной книжке. Книжка была новой деталью. Гэвин извлек ее прошлой ночью из своего одежного шкафчика, чтобы записать подробности самоубийства. На обложке тиснением было выполнено заглавие: «Зеленые дубы. Роды, смерти, важнейшие происшествия». Заметив, что Курт поежился, он воспринял это как безмолвную просьбу раскрыть содержание книжки.

Мысли Курта уплывали и возвращались. Когда уплывали слишком далеко, он видел лицо мужчины в автомобиле и тогда торопливо греб обратно — обратно к Гэвину и его черной книжечке.

Самым пугающим было то, сообразил Курт, что в каждый отчет Гэвин включал случайные детали, которых никто не мог знать: мысли упавших с крыши любителей нюхать клей, последние слова женщины своей подруге, импровизированный подарок жене, которого она никогда не получит, чувства парня, когда ушла девушка, настоящие мысли официантки о пьяном похабнике, мысли о внутреннем голосе, который не велел ему отойти; о ее странных ощущениях после того, как она съела картофель; о страхе, которым пахло дыхание диджея; о том, что в магазине играли ее любимую песню, когда ребенок пошел; о том, что лицо фельдшера напомнило ему отца; о жгучем стыде, когда он описался; внезапное воспоминание о волосах жены. Может быть, Гэвин все это выдумал. Может, он вообще все выдумывал. Может, его записная книжка пуста.

Мысли Курта уплыли в сторону. Убитый горем. Тот выглядел как человек, убитый горем. На лице застыла мука потери, словно расставание с жизнью было невыносимо. Если бы пошел туда сразу, как только увидел свет, тогда, может быть, успел бы сказать ему, чтобы он повременил прощаться с жизнью. Может быть, сказал бы ему, сколько раз сам хотел с ней распрощаться после смерти Нэнси, но так и не решился, и вот теперь вот он я, посмотри какой…

— …но не умер. Разбил все, что можно, кроме головы, а хотел, я думаю, как раз ее. Думаю, от головы и были все его неприятности, но упал неловко или, правильнее сказать, удачно, так что теперь одного только хочет — попытаться еще раз. Словом, галерею из-за этого закрыли на три месяца, и вместо чайной «Шелковица» в 1997-м открыли…

У Нэнси было другое лицо, не убитое горем, он никак не мог бы назвать его выражение, потому что она не была похожа на себя, такого лица у нее он никогда не видел — какое же тогда чувство мог он ему приписать? На опознании он не разрыдался. Ее немного подкрасили после аварии. Осталась небольшая синева вокруг глаз, но в остальном — никаких заметных повреждений на лице и черепе. Он опознал ее — узнал, — но узнавание было без боли, бесповоротность — без вопля. Осознание бесповоротности пришло не сразу.

— …а в первый год никто не умер, никто не родился, никто не пытался покончить с собой, никто не видел призраков, никто не пытался нас взорвать, никто не угрожал нас взорвать, никто не заливал клей в замки, никто…

Безымянный мужчина

Скамейка перед магазином «Некст»

Ладно, все.

Еще десять минут, ну, пятнадцать. Я должен уйти отсюда. Если не уйду отсюда, я кого-нибудь ударю. Чувствую, как во мне это растет. Я уже знаю признаки. Пятнадцать минут от силы. Пусть лучше выйдет до тех пор. Она меня знает. Меня нельзя доводить до такого состояния. Она первая устраивает истерику, если что-то не по ней, а сама вечно ставит меня в такое положение. Ненавижу это место.

Зачем притащила меня сюда? Одна не любит ходить — говорит, здесь однажды кого-то ограбили, и хочет, чтобы я был здесь и ее защищал. Иногда этого хочет, а иногда кричит, если скажу какому-нибудь, чтобы отвалил. Я не хочу, чтоб ее ограбили, так что мне прикажете делать? Она говорит: «Тебе там понравится, когда придешь туда. Можешь ходить, смотреть, какие есть видео в „Твоей музыке“». Черт, я лучше морду себе подожгу, чем зайду туда. Вы видали, каково там? Это прямо какой-то конец света в свинарнике. Не выношу, когда вокруг меня толпа, — она же знает.

Ненавижу это место. Не выношу, когда все на тебя смотрят. Не выношу их вида. На скамье напротив уселся один — так и хочется его ударить. Он думает, он кто-то, но я бы ему показал, кто он. С чего он взял, что он кто-то?

Это больное место. У него синдром. Оно меня достает. То ли запах, то ли освещение, то ли музыка — не знаю. Всегда чувствую, что подступает мигрень… тошнит, а потом возникают эти чувства — теперь уже я их знаю. Знаю, что они ненормальные. Я больной человек в больном здании. То, что узнал, — это первый этап, но толку мало от того, что узнал, если быстро отсюда не уберусь. Музыка разрывает мне голову. «Эм Пипл», будь они прокляты, — от них мне хочется кого-нибудь удавить. Хоть бы этот засранец убрался. С удовольствием подошел бы и растоптал ему башку, чтобы перестал ухмыляться вслед каждому проходящему идиоту. Я видел его на улицах. Он там никто, ноль без палочки. Вот почему здесь пакостное место — здесь он думает, он кто-то, и хочется показать ему, что он никто.