Всеволод Иванов - Бронепоезд No 14.69

Уже проходит ночь. Скоро взойдет солнце.

Бледноволосый солдатик спал у пулемета, а тот стрелял сонный. Хотя, быть может, стрелял и не его пулемет, а соседа. Или у соседа спал пулемет, а сосед кричал:

— Туды вашу!.. туды вашу!..

От горла к подбородку тянулась боль, словно гвоздем сцарапывали кожу. И тут увидал Незеласов у своего лица: трясутся худые руки с грязными длинными ногтями.

Потом забыл об этом. Многое забыл в эту ночь… Что-то нужно забывать, а то тяжело все нести… тяжело…

И вдруг тишина…

Там, за порогами вагонов, в кустарниках.

Нужно уснуть. Кажется, утро, а может быть вечер. Не нужно помнить все дни…

Не стреляют там, в сопках. У насыпи лежат спокойные, выпачкавшиеся в крови мужики. Лежать им, конечно, неудобно.

А здесь на глаза — тьма. Ослеп капитан.

— Это от тишины…

И глазами и душой ослеп. Показалось даже весело.

Но тут все почувствовали, сначала слегка, а потом точно обжигаясь, — тишину терпеть нельзя.

Бледноволосый солдат, поднимая руки, побежал к дверям.

— Тьма. В тьме не видно его поднятых рук.

И капитан сразу почувствовал: сейчас из всех семи вагонов бросились к дверям люди. По песку легче держаться и можно куда-то убежать…

На мгновенье стошнило. Тошнота не только в животе, но и в ногах, в руках, в плече. Но плечо вдруг ослабло, а под ногой капитан почувствовал траву, и колени скосились.

Впереди себя увидел капитан бородатую рубаху, на штыке погон и кусок мяса…

… Его, капитана Незеласова, мясо…

Котлеты из свиного мяса… Ресторан «Олимпия»… Мексиканский негр дирижирует румынским… Осина… Осень…

Поезда на насыпи нет. Значит — ночь. Пощупал под рукой — волос человеческий в поту. Половина оторванного уха, как суконка, прореха, гвоздем разорвал…

… Кустарник — в руке, а другой руки не чувствует. Кустарник можно отломить спокойно и даже сунуть в рот. Это не ухо.

А на сапоге карабин, значит тоже из поезда ушел.

Незеласов обрадовался. Не мог вспомнить, откуда очутился пояс с патронами поверх френча.

Чему-то поверил.

Рассмеялся и, может быть, захохотал.

Вязко пахнул кустарник теплой кровью. Из сопок дул черный колючий ветер, дул ветвями длинными и мокрыми. Может быть, мокрые в крови…

Дальше прополз Обаб со щенком под мышкой. Его галифе было похоже на колеса телеги.

Вытянулся бледноволосый, доложил тихо:

— Прикажете выезжать?

— Пошел к чорту!

Беженка в коричневом манто зашептала в ухо:

— Идут!.. идут!..

Капитан Незеласов и сам знал, что идут. Ему нужно занять удобную позицию. Он пополз на холм, поднял карабин и выстрелил.

Но одной руки оказывается не хватает. Одной рукой неудобно. Но можно на колено. С колена мушки не видать… Почему не стрелял в поезде, а здесь…

Здесь один, а ползет, ишь их сколько, бородатые, сволочь в землю попадают, а то бы…

Так стрелял торопливо капитан Незеласов в тьму до тех пор, пока не расстрелял все патроны.

Потом отложил карабин, сполз с холма в куст и, уткнув лицо в траву, — умер.

В жирных темных полях сытно шумели гаоляны.

Медный китайский дракон желтыми звенящими кольцами бьется в лесу. А в кольцах перекатываются, звенят, грохочут квадратные серые коробки…

На желтой чешуе дракона — дым, пепел, искры…

Сталь по стали звенит, кует!..

Дым. Искры. Гаоляны. Тучные поля.

Может быть дракон китайский из сопок, может быть леса… Желтые листья, желтое небо, желтая насыпь.

Гаоляны!..

У дверцы купэ лысолицый старикашка, примеряя широчайшие синие галифе прапорщика Обаба, мальчишески задорным голосом кричал:

— Вот халипа!.. Чиста юбка, а коленко-то голым голо: огурец!..

Пепел на столике. В окна врывается дым.

Окна настежь. Двери настежь. Сундуки настежь.

Китайский чугунный божок на полу, заплеван, ухмыляется жалобно. Смешной чудачок…

За насыпью — другой бог ползет из сопок, желтый, литыми кольцами звенит…

Жирные гаоляны, черные!

Взгляд жирный у человека, сытый и довольный.

— О-хо-хо!..

— Конец чертям!..

— Бу-де-е!..

На паровозе уцепились мужики, ерзают по стали горячими хмельными телами.

Один в красной рубахе кулаком грозит:

— Мы тебе покажем!

Кому, кто?

Неизвестно!

А грозить всегда надо!

Красная рубаха, как красный бант на серой шинели.

Бант!

— О-о-о-о!..

— Тяни, Гаврила-а!..

— А-а-а!..

Бант.

Бронепоезд «Полярный» за № 14.69 под красным флагом.

Бант!..

На рыжем драконе из сопок — на рыжем — бант!..

Здесь было колесо — через минуту за две версты. Молчат рельсы не гудят, напуганы…

Ага?..

Тщедушный солдатик в голубых французских обмотках, с бебутом.

— Дыня на Иртыше плохо родится… больше подсолнух и арбуз. А народ ни злой, ни ласковой… Не знаю — какой народ.

— Про народ кто знат?

— Сам бог рукой махнул…

— О-о!..

— Ну вас, грит, к едреной матери!..

— О-о!..

Литографированный Колчак в клозете на полу. Приказы на полу, газеты на полу…

Люди пола не замечают, ходят — не чувствуют…

— А-а-а!..

«Полярный» под красным флагом…

Ага?

Огромный, важный — по ветру плывет поезд — лоскут красной материи. Кровяной, живой, орущий:

— О-о-о!..

У Пеклеванова очки на нос пытаются прыгнуть, не удается; сам куда-то пытается прыгнуть и телом и словами:

— В Америке — со дня на день!

Орет Знобов:

— Знаю… Сам с американским буржуем пропаганду вел!..

— Изучили!..

— В Англии, товарищи!..

Вставай проклятьем заклейменай…

— О-о-о!!.

Очки на нос вспрыгнули. Увидели глаза: дым, табак, пулеметы на полу, винтовки, патроны, как зерна, мужицкий волос, глаза жирные, хмельные.

— Ревком, товарищи, имея задачей!..

— Знаем!..

— Буде… Сам орать хочу!..

Салавей, салавей, пташечка,

Канареючка-а!..

На кровати — Вершинин: дышет глубоко и мерно, лишь внутри горит — от дыханья его тяжело в купэ. Хоть двери и настежь. Земляной воздух, тяжелый, мужицкий.

Рядом — баба. Откуда пришла — поддалась грудями вперед вся трепыхает.

Орет Знобов:

— Нашла? Он парень добрай!..

За дверцами кто-то плачет пьяно:

— Ваську-то… сволочи, Ваську — убили… Я им за Ваську пятерям брюхо вспорю — за Ваську и за китайца… Сволочи…

— Ну их к… Собаки…

— Я их… за Ваську-то!..

Ночью опять пришла жена, задышала-запыхалась, замерла. Видно было при месяце ее белые зубы — холодные и охлаждающие тело и то же тело, как зубы, но теплое и вздрагивающее.

Говорила слова прежние, детские и было в ней детское, а в руках сила не своя, чужая — земляная.

И в ногах — тоже…

— А-та-та-та!.. — Ах!.. — Ах!..

Это бронепоезд — к городу, к морю.