Барбара Вайн - Книга Асты

— А она еще жива?

— Вряд ли. Ей тогда должно быть больше ста лет. Она умерла в 1971 году, если я правильно помню. Но я могу ошибаться, в последние дни у меня память как решето. У нее была внучатая племянница, это точно. Почти все, что она рассказала, просто восторженный старческий бред. Можешь себе представить: «Ах, какой расчудесной была моя двоюродная бабушка! Какой доброй, бескорыстной!» И все в том же духе. Она была прислугой не всегда. Ей удалось скопить денег, она открыла табачную лавку и долго работала там. Даже стала заметной фигурой в Женской добровольной службе. Есть фотография, где она рядом с маркизой Кловенфорд. Племянница собиралась показать ее мне. Меня во всей этой чепухе заинтересовало только, что тесть леди Кловенфорд стал первым пэром в их семье. И этот маркиз Кловенфорд был генеральным прокурором, как и Ричард Тейт-Мемлинг, обвинитель на процессе Ропера.

— Интересно, знала ли об этом Флоренс? — Я глубоко вздохнула и указала на угловой дом: — Здесь живет мой друг Пол.

Кэри тихонько присвистнула:

— Энн, ты темная лошадка! И ты молчала, не могла сказать? Может, зайдем к нему? Мне бы не помешал кофе.

Будто школьницы. Здесь твой парень живет? Могу я украдкой взглянуть на него?

— Показывай лучше, где тот дом, — сказала я.

Кэри неохотно повела меня к нему. Мы остановились напротив. Интересно, Пол наблюдает за нами?

Как и вилла «Девон», дом был четырехэтажным, с цокольным этажом, но на этом сходство заканчивалось. Он был не такой старый, возведен в начале массовой застройки. Он выглядел непропорционально, что характерно для зданий последнего десятилетия девятнадцатого века. Построенный из коричневого кирпича, грубо оштукатуренный, дом выглядел дешево и уродливо. На фасаде находилось панно из красного и зеленого стекла. Но я поняла, что он больше подходит для «дома Мэри Гайд», чем ее настоящее жилье.

Мы повернули обратно. Пол, конечно, заметил нас и вышел в палисад.

— Какой он красивый, — шепнула Кэри.

Я не удержалась от смеха.

— Что с тобой? — удивилась она.

— Ну, уж этого ты у меня не уведешь! — сказала я и представила ее Полу.

Мы все вместе вошли в дом.

Мне и в самом деле не стоило беспокоиться, что Кэри снова уведет у меня любовника.

— Надеюсь, ты не сочтешь меня слишком требовательным, если я скажу, что твоя подруга не очень мне понравилась, — довольно робко произнес Пол.

Однако он преподнес мне и горькую пилюлю, сообщив, что заниматься дневниками в дальнейшем отказывается.

Впрочем, «отказывается» — сильно сказано. Точнее, ему стало неинтересно. Он с удовольствием беседовал о Ропере, читал отчеты Вард-Карпентера и Мокриджа, и даже достал мне полные, без сокращений, материалы процесса из серии «Знаменитые судебные процессы Британии». Они хранились в библиотеке Сената, и у него был туда доступ. Казалось, его заинтересовала и судьба Эдит, он размышлял, что с ней могло произойти, если она осталась жива. Но сами дневники, с которыми он поначалу увлеченно работал, больше его не интересовали. Странно, но разговоры о них будто бы смущали его. Тетради Асты он вернул мне, не сказав ни слова, и когда я предложила ему посмотреть записи двадцатых и тридцатых годов, он только покачал головой и сменил тему. Если бы дневники были всего лишь записями, оставшимися мне от прежнего владельца, то это не имело бы значения. А влюбленность, новые отношения с человеком вовсе не означают, что ты должен делить с ним все. Пол, в конце концов, играет в гольф, Пол играет в шахматы, но ни то ни другое мне не интересно. Но все-таки дневники были не просто семейной реликвией, которая лежит в шкафу. Я стала их редактором, продолжателем дела Свонни, и оно всей тяжестью навалилось мне на плечи. Я все реже занималась авторскими исследованиями и через год после смерти Свонни вообще их забросила.

Дневники не стали всей моей жизнью, как у Свонни, но неизбежно сыграли в ней значительную роль. Я начала делать то же, что и Свонни — обсуждала с издателями новую редакцию, утверждала обложки следующих томов, выбирала иллюстрации, оценивала продажи за рубежом и занималась уймой других вещей. В следующем году предполагалось выпустить дневники за 1935–1944 годы, одновременно английским издательством и Гюльдендэлем. Работы было много, и мне, естественно, хотелось поговорить о ней с самым близким человеком.

Но Пол, такой сердечный, увлеченный, великодушный, всякий раз мягко отказывался. Вежливо и деликатно давал понять, что не намерен обсуждать дневники. Я решила, что они ему надоели. И это вполне нормально. Разве не надоело бы и мне возиться с ними, если бы их не написал человек, которого я хорошо знала, и если бы они не рассказывали об известных мне людях? Но, с другой стороны, почему они не надоедают миллионам, кто продолжает покупать и читать их?

Я запретила себе разговаривать с ним о дневниках, хоть это оказалось трудно, поскольку он часто спрашивал меня, что я делала днем. А поскольку я не домохозяйка, и не любительница бегать по магазинам, и не встречаюсь с друзьями днем, мне было сложно отвечать. Ведь я целыми днями занималась подготовкой издания дневников.

Поэтому я отвечала вопросом на вопрос и спрашивала его о том же. Поколебавшись, он говорил, что вряд ли мне будет интересно слушать, как он учит девятнадцатилетних студентов датской литературе.

— Ну, не знаю. Может, и будет, если это весело или необычно.

— Это редко необычно и никогда — весело.

— А у меня всплывает много необычного и удивительного, когда я говорю о дневниках с Маргрете или издателями Свонни.

— Расскажи, — соглашался Пол, но я видела, что делает он это только из вежливости.

Я замолкала, когда его взгляд становился не то чтобы отсутствующим или скучающим, а скорее печальным. Да, печальным, и я не догадывалась почему. А могла бы, это просто бросалось в глаза. Возможно, все прояснилось бы, если бы я встретилась с его матерью. Однако я не из тех женщин, которые ждут, что мужчина станет знакомить их с семьей, и особенно в моем возрасте, когда приближалось мое пятидесятилетие. И Пол этого не предлагал. Он навещал мать, рассказывал мне, чем она занималась, как себя чувствовала, но ни разу не предложил сходить вместе с ним.

Нельзя сказать, что мы жили вместе. Мне часто приходит на ум, что в нашем обществе есть преграда устойчивым отношениям, о которой не задумывались социологи. У людей есть свои дома, они тратят на них деньги, любят их. Кто из партнеров должен отказаться от любимого жилища? И дело не только в деньгах. Одному нравится в Далвиче, и он не хочет переезжать в Брондсбери, в то время как другой не представляет себе жизнь в южной части города. Пол очень любил свой дом в Хэкни. У меня же было два жилища — в Хэмпстеде и неподалеку от него. Кто же должен принести жертву?