Дэвид Гутерсон - Снег на кедрах

Исмаил увидел, что Хацуэ перебежала верхнее поле и скрылась в кедровой роще. Он вдруг понял, что и сам двинулся следом, сначала медленно, шагая среди клубники, под теплым дождем, приятно бившим в лицо (он уже успел вымокнуть, так что теперь ему было все равно), потом уже бегом через лес. Тропинка от Южного пляжа, закрытая кедровым пологом, отлично укрывала от дождя, и ему захотелось пройти до дома с Хацуэ, пусть даже и молча, если таково будет ее желание. Но когда Исмаил, уже за фермой Маккалли, увидел Хацуэ, он перешел на шаг и следовал за ней на расстоянии. От потоков дождя было шумно, да к тому же он и не представлял, что скажет ей. Достаточно уже и того, что он видит Хацуэ, как видел на полях или когда прятался на ферме. Он пойдет за ней следом, слушая, как дождь барабанит по листве, а она тем временем будет все приближаться к дому.

Там, где тропинка выбегала к заливу Миллера, где росла стена жимолости, только-только отцветшей, сплетавшейся с морошкой, и доцветал дикий шиповник, Хацуэ углубилась в лес. Исмаил пошел следом, через лощину, заросшую папоротником, по зеленому ковру, расцвеченному белыми цветками ипомеи. Упавший ствол кедра, увитый плющом, мостом перекинулся через лощину; Хацуэ скользнула под ним и свернула на боковую тропинку, уводившую к мелкому ручью, где три года назад они пускали кораблики. Трижды свернув, Хацуэ по бревну перешла через ручей, взобралась по заросшему кедрами холму и нырнула в дупло дерева, в котором они играли, когда им было всего-навсего девять лет.

Исмаил присел на корточки под ветвями деревьев и с полминуты смотрел на расщелину дупла. Мокрые волосы лезли ему в глаза. Исмаил все раздумывал над тем, что же привело Хацуэ сюда, сам он давно позабыл об этом месте, находившемся не меньше чем в полумиле от его дома. Ему вспомнилось, как они устилали землю в дупле мхом и потом валялись там, глядя вверх. Встать во весь рост в дупле не получалось, но вот сидеть на коленях и даже лежать было можно. Вместе с другими детьми они забирались в дупло, представляя, будто это их укрытие, и перочинными ножиками затачивали ольховые прутья, чтобы обороняться. В дупле скопился целый арсенал стрел — поначалу для воображаемых битв, потом для сражений друг с дружкой. Из бечевки и тисовых прутьев они мастерили небольшие луки; дупло дерева служило им чем-то вроде форта, они носились вверх-вниз по склону, стреляя друг в друга. Исмаил сидел и вспоминал, как они играли на этом склоне в войнушку и как в конце концов отвадили этим от себя девчонок, сначала Тину Сювертсен, а там и сестер Имада… Тут он увидел, что Хацуэ смотрит на него из расщелины дупла.

Исмаил оглянулся; таиться не было смысла.

— Давай лучше сюда, — позвала она его. — Дождь ведь.

— Ага, — отозвался он.

В дупле Исмаил сел на мох; с него капала вода. Хацуэ сидела в мокром платье, рядом с ней лежала шляпа с широкими полями.

— Ты ведь следил за мной, так? — спросила она.

— Я не специально, — оправдывался Исмаил. — Так… само собой вышло. Вообще-то я домой шел. Ну, увидел, что ты свернула, вот и… Ты уж извини. Извини, что так вышло.

Хацуэ заправила выбившиеся пряди волос за уши.

— Я вся промокла, — сказала она. — Хоть выжимай.

— Я тоже. Но, вообще-то, ничего. По крайней мере, здесь сухо. Помнишь это дупло? Кажется, будто оно было больше.

— Я приходила сюда время от времени, — сказала Хацуэ. — Подумать. Здесь никого не бывает. За все эти годы ни души не видела.

— А о чем ты думаешь? — спросил Исмаил. — В смысле, когда приходишь сюда. О чем думаешь?

— Ну, не знаю… Обо всем. Просто место такое… где можно подумать.

Исмаил лег, положив голову на руки, и посмотрел в расщелину на дождь. Дупло отгораживало от внешнего мира. Исмаилу казалось, что здесь их никто бы не нашел. Внутри ствол блестел и отсвечивал золотым. Удивительно, до чего много зеленоватого от листвы света проникало сюда. Капли дождя эхом отдавались под шатром листьев, барабанили по папоротнику, вздрагивавшему от каждой капли. Дождь создавал ощущение еще большей уединенности — ни один человек не зайдет сюда, ни один не отыщет их в дупле дерева.

— Ты уж извини за тот поцелуй на пляже, — сказал Исмаил. — Давай забудем об этом. Как будто ничего и не было.

Хацуэ ответила не сразу. Это было так похоже на нее — отвечать не сразу. Исмаил всегда испытывал потребность что-то сказать, даже если слова давались ему с трудом, однако Хацуэ, казалось, свойственно было молчание особого рода, какого сам он в себе не чувствовал.

Она взяла шляпу и стала смотреть на нее.

— Не стоит извиняться, — ответила она, смотря в землю. — По-моему, просто не за что.

— Я тоже так думаю, — согласился Исмаил.

Хацуэ легла на спину рядом с ним; на лице ее заиграли зеленоватые блики. Исмаилу захотелось прижаться к ее губам и оставаться так вечно. Теперь он знал, что может сделать это без всяких сожалений.

— Как ты думаешь, в этом есть что-то дурное? — спросила его Хацуэ.

— Другие так думают, — ответил Исмаил. — Твои подруги, например, — прибавил он. — И твои родители.

— Твои тоже, — ответила Хацуэ. — Мать и отец.

— Твои все-таки больше, чем мои, — возразил Исмаил. — Узнай они, что мы здесь, в этом дупле вместе… — Он тряхнул головой и усмехнулся. — Твой отец наверняка прирезал бы меня. Разрубил бы на тысячу маленьких кусочков.

— Может, и нет, — ответила Хацуэ. — Но рассердился бы не на шутку, это уж точно. На обоих, за то, что мы тут делаем.

— А что мы такого делаем? Просто разговариваем.

— Все равно, — не соглашалась Хацуэ. — Ты ведь не японец. Да и я тут с тобой одна.

— Ну и что, — возразил Исмаил.

Они лежали и разговаривали; так прошло полчаса. Потом они снова поцеловались. Целоваться в дупле было приятно, и они целовались еще полчаса. Снаружи шел дождь, они лежали на мягком мхе; Исмаил закрыл глаза, глубоко вдыхая ее запах. Он решил, что никогда еще не был так счастлив, и его пронзила легкая грусть — то, что он испытывает сейчас, ему больше никогда не испытать, никогда в жизни.

Исмаил сидел в зале, где шел суд над мужем Хацуэ, обвиняемым в убийстве. Хацуэ разговаривала с Кабуо; Исмаил поймал себя на том, что наблюдает за ней, и отвернулся.

Перерыв кончился, вернулись присяжные заседатели, судья Филдинг, и к месту дачи свидетельских показаний прошла мать Карла Хайнэ. Несмотря на десять лет жизни в городе, она так и осталась фермерской женой: тучная, увядшая женщина с обветренной кожей. Усевшись, Этта поправила свой пояс, так что послышался хруст и шелест ее нижнего белья из плотного нейлона; бандаж, поддерживающий спину, Этта купила в магазине Лотти Опсвиг по рецепту врача из Беллингема — она страдала от ишиаса, приобретенного за годы работы на ферме. Двадцать пять лет она выходила в любую погоду, работая рядом с мужем, Карлом-старшим. Зимой, когда изо рта вылетал пар, она надевала сапоги, пальто, а голову обвязывала шарфом, затягивая узел под тяжелым подбородком. В шерстяных перчатках без пальцев, которые она вязала поздно вечером, в постели, когда Карл уже храпел, Этта садилась на стул доить коров. Летом она сортировала ягоды, обрезала усы клубники, выпалывала сорняки и присматривала за индейцами и японцами, каждый год нанимавшимися собирать ягоды.