Дэвид Гутерсон - Снег на кедрах

— Не стоит отправлять это письмо, — сказала Хацуэ матери. — Я все равно не стала бы больше писать ему. Еще в поезде, когда нас везли сюда, я только и думала что об Исмаиле, о том, написать мне ему или нет. О том, люблю я его еще.

— Любовь… — презрительно скривилась мать. — Что ты знаешь об этом. Ты…

— Мне уже восемнадцать, — возразила Хацуэ. — Пойми, мама, я уже не маленькая.

Фудзико осторожно сняла очки и по привычке потерла глаза.

— Ты сказала: «еще в поезде», — напомнила она дочери. — Так что же ты решила?

— Сперва ничего, — сказала Хацуэ. — Я не могла думать спокойно. Слишком много мыслей лезло в голову. Я была слишком подавлена, чтобы думать.

— А теперь? — спросила Фудзико. — Что теперь?

— У меня с ним все кончено, — ответила Хацуэ. — Мы были детьми, вместе играли на пляже, и наша дружба переросла в нечто большее. Но он не подходит для меня как муж, я всегда это понимала. Я написала ему письмо. Написала, что каждый раз, когда мы были вместе, мне казалось, что что-то не так. В глубине души я всегда чувствовала, что что-то не так, я как будто любила его и не могла любить. Так каждый день; я сомневалась с тех самых пор, как мы впервые встретились. Он хороший парень, мама, ты знаешь его семью, он в самом деле хороший. Но ведь дело не в этом, так? Я хотела сказать ему, что между нами все кончено. Но мы уезжали… все было так запутано… у меня язык не повернулся сказать ему. Да я и сама тогда толком не разобралась в своих чувствах. Я запуталась, слишком много всего навалилось.

— А теперь, Хацуэ? Теперь ты разобралась?

Хацуэ помолчала. Она провела рукой по волосам и безвольно уронила ее, провела другой и тоже уронила.

— Да, разобралась, — ответила она. — Я должна сказать ему. Должна прекратить наши отношения.

Фудзико забрала у дочери свое письмо и аккуратно разорвала его посередине.

— Тогда напиши ему сама, — сказала она дочери по-японски. — Скажи все как есть. Пусть это останется в прошлом. Скажи правду и живи дальше своей жизнью. Избавься от этого мальчишки-хакудзина.

Утром мать напомнила Сумико о том, чтобы та никому ничего не говорила. Дочь обещала, что и словечком не обмолвится. Фудзико отнесла письмо Хацуэ на почту и купила марку на конверт. Она лизнула края конверта, запечатывая его, и вдруг, сама не зная, почему наклеила марку вверх ногами. После чего опустила письмо в ящик.

Когда Кабуо принес готовый комод, Фудзико пригласила его попить с ними чаю, и он просидел больше двух часов. Так повторилось в следующий вечер, когда Кабуо притащил им стол, и потом еще, когда он занес уже стулья. На четвертый день, вечером, Кабуо постучался к ним и, держа шапку в руке, пригласил Хацуэ прогуляться под звездным небом. В тот раз она отказалась, и потом три недели они не говорили. Но Хацуэ не могла не заметить, что Кабуо симпатичный, воспитанный парень, с открытым взглядом, сын фермеров, выращивавших клубнику. Да и не могла она оплакивать разрыв с Исмаилом вечно.

Через несколько месяцев, когда воспоминания об Исмаиле превратились в боль, хотя и непреходящую, но похороненную в глубине, под покровом будничной жизни, Хацуэ заговорила с Кабуо в столовой, сев за один с ним стол. Ей понравились его безупречные манеры за столом и красивая улыбка. Он говорил с ней мягко, поинтересовался, о чем она мечтает в жизни, и когда Хацуэ ответила, что хотела бы иметь клубничную ферму на Сан-Пьедро, признался, что мечтает о том же, и рассказал, что скоро на его имя перепишут семь акров. Когда война закончится, он вернется на Сан-Пьедро и будет выращивать клубнику.

Когда Хацуэ впервые поцеловала его, тиски печали сильнее сдавили ее; она почувствовала, до чего непохож этот поцелуй на поцелуй Исмаила. От Кабуо пахло землей, он был очень сильным, намного сильнее самой Хацуэ. Он стиснул ее в своих объятиях так, что она не могла даже пошевелиться. Хацуэ вырвалась, переводя дыхание.

— Тебе надо научиться быть нежнее, — шепнула она ему.

— Я постараюсь, — ответил Кабуо.

В конце лета 1943-го Исмаила и еще семьсот пятьдесят новобранцев направили на военную базу Форт-Беннинг, Джорджия, обучаться на морских пехотинцев. В октябре у него началась лихорадка с дизентерией, и он на одиннадцать дней попал в госпиталь. Исмаил сильно похудел; в свободное время он читал газеты из Атланты или играл в шахматы. Исмаил лежал на койке, подняв колени и заведя руки за голову; без особого интереса он слушал военные сводки по радио или разглядывал схемы перемещений войск, напечатанные в газетах. Шесть дней он отращивал усы, потом сбрил их, потом снова стал отращивать. Целыми днями он спал, просыпаясь только к вечеру. А проснувшись, смотрел, как наступают сумерки, как гаснет дневной свет в окне справа, в трех кроватях от него. Соседи по палате сменялись, а он все оставался. В госпиталь поступали и раненые с передовой, но их размещали на двух других этажах, куда его не пускали. Исмаил лежал в одних трусах и футболке; через открытое окно пахло увядающей листвой и дождем — запах доносился с развороченных, превратившихся в грязное месиво полей. Исмаил почему-то подумал, что здесь ему и место — за тысячи миль от дома, больному и одинокому. В конце концов, что это, как не те самые страдания, которых он искал последние пять месяцев, получив письмо от Хацуэ? Лихорадка протекала вяло, в легкой форме и действовала усыпляюще — можно было лежать так сколько угодно. Исмаил весь погрузился в болезнь, целиком отдавшись ей.

В октябре он прошел вторичную подготовку, уже как радист, и его отправили в район сосредоточения десантных войск — на остров Северный у Новой Зеландии. Исмаила приписали к роте «В» 2-го военно-морского пехотного полка 3-го артиллерийского дивизиона, и вскоре он присоединился к воевавшим на острове Гуадалканал, заменив радиста, убитого на Соломоновых островах. Однажды вечером лейтенант Джим Кент вдруг вспомнил, как их бывший радист остановился около убитого японца; у того были спущены штаны и виднелись заляпанные грязью лодыжки. Радист, рядовой Джеральд Уиллис, поставил пенис убитого торчком, подперев его камнем, лег на землю и стрелял очередями из карабина до тех пор, пока не отстрелил головку пениса. Потом он полчаса похвалялся перед всеми, расписывая, как выглядел пенис убитого с отстреленной головкой и как выглядела сама головка, валявшаяся на земле. Двумя днями позже Уиллис погиб в дозоре под минометным огнем своих же — он вызвал огонь на лейтенанта Кента, хотя тот и дал правильные координаты. Тогда во взводе погибло семеро. Лейтенант Кент пригнулся в окопе и видел, как рядовой Виснер неудачно бросил гранату в дот — Виснера прошило пулеметной очередью как раз в поясе, так, что кишки вышли наружу. Кусочек шлепнулся Кенту на плечо — голубоватое, блестящее мясо.