Хизер Террелл - Тайна Девы Марии

Центр композиции занимала женщина неземной красоты. Она призывно смотрела с картины своими бирюзовыми глазами на загадочно прекрасном лице и слегка улыбалась, едва заметно протягивая вперед руки. Золотистые волосы были уложены нимбом вокруг головы и украшены мелкими листочками. Очарованная ее лицом, Мара поначалу даже не заметила, во что одета женщина, в каком окружении находится.

Когда же она все-таки обратила на это внимание, то убедилась, что и наряд, и окружение достойны красоты лица. На женщине было роскошное, ослепительно белое длинное платье, поверх которого спускалась складками ало-голубая шаль, закрывая легкую, завораживающую округлость живота. Прозрачные лучи солнечного света проникали из овального окна справа и освещали женщину с ног до головы. На полу лежала голова мертвого змея — единственная неприятная деталь картины, во всем остальном идеально безмятежной. В темном углу ее комнаты, на грубо сколоченном деревянном столе, пламя единственной свечи отражалось на лепестках алебастровой лилии и освещало силуэты креста, потира и глобуса.

И наконец, в левой руке женщины из прорванного кокона рождалась желтая бабочка — куколка. Маре захотелось разобраться во всей этой символике.

Мара вдруг почувствовала, к своему удивлению, что глаза у нее стали влажными от слез, неизвестно почему, когда она встретилась со взглядом женщины и увидела, что загадочная улыбка на картине стала сочувственной. Маре тогда показалось, будто женщина приглашает ее, Мару, стоящую на распутье, преобразиться, как та золотистая бабочка, появляющаяся из кокона на ладони. Мара постаралась незаметно смахнуть слезы (как-никак она профессионал), а затем повернулась к Майклу.

— Как я смогу отблагодарить тебя за это?

Улыбка Майкла рассеяла темноту.

— Я так и думал, что тебе захочется увидеть ее без посторонних.

Несколько часов спустя, выпив много, слишком много коктейлей «мохито», Мара очнулась за угловым столиком в крошечном испанском ресторане с интимной атмосферой. Она буквально утопала в парчовых подушках, а рука Майкла слегка касалась то ее колена, то руки, то волос, так что Мара поняла: в начале вечера прозвучали не пустые намеки. Мара с трудом вынырнула из томной дымки его обаяния и, спотыкаясь, направилась в дамскую комнату. Висевшее там зеркало показало ей все: спутанные волосы, беспорядок в одежде, неумение разграничить личное и профессиональное, пренебрежение карьерой.

Когда Мара вернулась за столик, Майкл потянулся к ней, чтобы поцеловать. Но она успела взять себя в руки еще там, когда смотрелась в зеркало, и поэтому отпрянула на диване. Но Майкл продолжал решительные действия, тогда Мара схватила свою сумочку и поднялась.

— П-прости, Майкл, — пробормотала она, — но я так не могу.

Амстердам, 1940 год

Он пересекает кабинет размеренной, неспешной походкой. Человек устоявшихся привычек, он намерен до конца исполнить ежевечерний ритуал, насладиться последним вечером с ней.

Он тянется к хрустальному бокалу и бутылке «Дюар-Милон» 1934 года. Выливает последние капли драгоценной жидкости в бокал, думая, что теперь ему ни за что не найти другой такой бутылки, даже на черном рынке. Зная это, он заранее приберег остатки вина на этот вечер.

С бокалом в руке он удовлетворенно вздыхает, оглядывая кабинет, свое убежище от викторианской суматохи остального дома. Жена и дочь неодобрительно относятся к убранству кабинета в новомодном стиле ар-деко, считая его слишком строгим, слишком современным, даже холодным. Но ему в этой комнате легко дышится, плавные линии действуют на него умиротворяюще и создают идеальное пространство для его сокровища.

Он подходит к камину, где потрескивает только что разведенный огонь. Подносит бокал к свету, любуясь сквозь грани хрусталя темно-красным оттенком вина. Устраивается в черном кожаном кресле, специально подвинутом к огню, вытягивает ноги и скрещивает лодыжки. Он смотрит в бокал и пьет вино мелкими глоточками, наслаждаясь его вкусом на языке и тем, как оно слегка обжигает горло. Готовит себя к тому, чтобы взглянуть на нее, расположенную над каминной полкой. Все эти движения входят в его собственный ритуал поклонения, почитания ее и того волшебства, что она дарит.

Он не успевает поднять на нее глаза, как слышит торопливые шаги. Кто-то направляется к двери кабинета, а потом замирает. После секундной паузы, наполненной нерешительностью и раскаянием, раздается стук в дверь.

— Да? — отзывается он, словно не знает, кто это и что ему нужно. И в самом деле, лучше бы ему не знать о непрошеном визитере.

— Мистер Баум, сэр, все остальные картины упакованы и погружены в грузовик. Не хватает только последней, и люди волнуются, что у них осталось очень мало времени.

— Я понял, Уиллем, я понял. Нельзя ли подождать всего несколько минут?

Эрих Баум понимает, почему они торопятся, хотя все это ему не по душе. У перевозчиков, которых он отказывается считать контрабандистами, есть узкие окошки на бельгийской и французской границах, там они потихоньку переправят его драгоценные картины, не настораживая при этом власти. Эрих не может позволить себе транспортировку в Ниццу с соблюдением целого ряда сложных таможенных законов. Хотя многие его соотечественники убеждены, что Нидерланды сохранят нейтралитет и в этой войне, по примеру прошлой, он не станет игнорировать письма дочери, Хильды, из муссолиниевской Италии, в которых она предупреждает его, что нашествие нацистов неизбежно. Он должен переправить свои картины во Францию, чтобы сохранить их или продать, в зависимости от конкретного полотна; он не допустит, чтобы его любимые вещи украшали стены кабинетов Геринга, Гиммлера или другого нацистского начальника, да и в любом случае ему понадобятся деньги.

— Уверен, это можно устроить, сэр.

— Спасибо, Уиллем.

Эрих закрывает глаза и делает глубокий вдох, притворяясь, что никакой помехи не было. Потеря остальных полотен навевает печаль, но это не идет ни в какое сравнение с душевной болью и горем, которые ему доставляет разлука с ней. Вот он и рисует в воображении, что сегодня, как в любые другие вечера, следует своему обычному ритуалу, делает очередной глоток вина и в конце концов поднимает глаза.

При виде ее он перестает дышать, как в тот первый раз, много-много лет тому назад, на аукционе Стенвика. Своим бирюзовым взглядом и жестом протянутых рук она словно взывала к нему из груды выставленных на продажу портретов; лучи света, освещавшие ее внутри картины, казалось, пронзили аукционную толпу и обогрели его, донеся то, что она так хотела сказать. Пока остальные яростно торговались за каждую типичную для Миревелда картину, он, затаив дыхание, ждал, когда назовут заветный номер лота, чтобы забрать ее домой. «Куколка».