Хизер Террелл - Тайна Девы Марии

Но самым ценным экспонатом в отцовской коллекции были не ослепительные полотна импрессионистов, и не старые мастера, и даже не балерина Дега. Это была неброская картина с глубоко личным сюжетом, одиноко украшавшая его кабинет. Она освещала комнату лучше любого окна исходившим от нее светом. Она служила своего рода алтарем, предметом медитации. Я, конечно, говорю о «Куколке». Эту картину я помню лучше всех других — вовсе не из-за ее ценности или эстетического воздействия, а из-за того места, которое она занимала в сердце отца.

Я росла, а в Европу вновь пришла война. Гитлер всегда обитал где-то на задворках моего детского сознания, присутствуя в разговорах родителей, в короткометражных новостях, но он никогда по-настоящему не представлял угрозу моему маленькому миру. Занятия в монастырской школе, уроки музыки и иностранных языков — вот что составляло мою жизнь. Я получала все необходимое обучение как добропорядочная дочь одного из ведущих европейских семейств. Мы все жили так, словно мир вокруг нас оставался абсолютно нормальным.

Из моих показаний вы знаете, что я была единственным ребенком, но вы не знаете, что детство мое прошло не одиноко. В семье отца было четверо детей, в семье мамы — пятеро, так что в моем мире было много кузенов и кузин всех возрастов. Они заменяли мне родных братьев и сестер, которых у меня никогда не было. Особенно Маделин. — Голос Хильды надломился, показав, что она подошла к особенно драматичному эпизоду в своих тщательно выстроенных воспоминаниях. — Мы с ней родились с разницей в девять дней. Она никогда не позволяла мне забыть о том, что она старше. Мэдди была моей постоянной спутницей. В младенчестве мы вместе играли, позже вместе лазали по деревьям, как мальчишки сорванцы, вместе шалили, а повзрослев, превратились в мечтательных неразлучных подружек, влюблявшихся в одних и тех же киноидолов. Я почти ничего не помню из детства без Мэдди.

Во время многословного и не очень связного рассказа Хильды Мару осенило, что она делится такими личными воспоминаниями вовсе не ради нее. Казалось, Хильда вновь переживает историю своей жизни для какой-то большой аудитории, но какой именно, Мара пока не могла понять. А может быть, она рассказывала все это только для себя.

— Но потом мой мир закружился быстрее, все изменилось. Казалось, я оставила позади спокойную, безоблачную жизнь моего детства и юности, и произошло это очень быстро, чуть ли не мгновенно, в ту ночь, когда я впервые встретила своего мужа. Отлично помню, какой тогда шел дождь — ливень поздней осени, приносящий с собой сырость, от которой никак не избавиться, она пронизывает тебя насквозь. Мне кажется, у вас здесь не бывает таких разных дождей, как у нас, голландцев. Ранней весной случаются сильнейшие ливни, в начале зимы дождик слегка моросит, и кажется, будто ему очень хочется превратиться в снег. А по ночам у нас всегда очень влажно.

Старая женщина замолчала, погрузившись в воспоминания. Рассказ затягивался. Бабушка Мары тоже пускалась в длиннющие истории, поэтому Мара кашлянула, надеясь вернуть Хильду к главной сути.

— В тот вечер зонтики на узких улочках составили яркий узор, словно из лоскутков. Мы с Мэдди старались, как могли, не промокнуть, пробираясь сквозь толпу, и опоздали на вечеринку. Да, чуть не забыла, клуб был так плохо освещен, что мы чуть не прошли мимо. — Хильда хихикнула. — Представьте себе, чуть не прошли мимо. — Она вздохнула. — Моя дорогая подружка Катя устроила небольшую вечеринку в джаз-клубе в Амстердаме. Нам с Мэдди, конечно, никогда не позволяли посещать подобные места. Поэтому мы отпросились у родителей, солгав, что идем в гости друг к другу, а сами помчались к Кате. Вам известно слово «рандеву»?

— Конечно.

— Так вот, у нас было рандеву. — Видимо, воспоминание очень ее забавляло. — Мы были такими испуганными, такими простодушными. Ни она, ни я прежде даже в мыслях не смели ослушаться родителей, зато теперь — какое приключение! Голос певицы был слышен еще на улице, нам показалось, что в нем звучит обещание чего-то необычного. Мы пробрались внутрь и нашли столик Кати, сели, извинившись за опоздание. Он был среди гостей, черноволосый и черноглазый, улыбчивый, совершенно не похожий на тех мужчин, которых я знала.

— Кто?

— Джузеппе Бенедетти, мой муж. Хотя тогда он еще не был моим мужем. Но стоило мне взглянуть на него, как я сразу поняла, что он им будет. Позже он рассказал мне, что тоже все понял про меня с первого же мгновения.

В те времена все делалось быстро. Пары не встречались годами, не жили вместе как муж и жена, подобно теперешней молодежи, чтобы через год или два разбежаться. Ничего подобного. Нам понадобилось всего несколько свиданий, тайных, под присмотром Мэдди, а потом мы организовали знакомство с родителями, и Джузеппе попросил моей руки. Он, видите ли, служил офицером в итальянской армии, у Муссолини, и должен был вернуться на родину. Я решила ехать с ним, но родители и слышать об этом не хотели. Мама плакала — дескать, мне всего девятнадцать и что я понимаю в жизни? Отец был безутешен, я понимала это, но он также знал, на что я способна. Поэтому он навел кое-какие справки, чтобы успокоить себя и маму насчет этого мужчины, этого незнакомца, за которого я собралась выйти замуж. Папа послал телеграмму своей сестре в Рим, которая была замужем за итальянцем. К счастью, после недолгих расспросов тут и там тетушка смогла поручиться за Джузеппе и его семейство. Мы с Джузеппе дали обет друг другу в беседке, что стояла во внутреннем дворе нашего фамильного гнезда. Собрались все мои родные, а Мэдди была подружкой невесты.

Италия мне очень понравилась. Все было согрето солнцем, которое ярко светило даже сквозь закрытые веки. Мне полюбился запах сушеных томатов, и аромат кипарисов, и невозможная жара после всех этих голландских дождей. Наши первые дни в Италии были похожи на сон.

Хильда прикрыла глаза, словно в последний раз наслаждаясь теплыми лучами. Маре не терпелось услышать, что было дальше, она хотела убедиться, что ее жертва, не говоря уже о жертве Лилиан, была не напрасна.

Голос Хильды зазвучал глуше.

— Но я проснулась. Джузеппе вернулся на службу. В Европе тем временем сложилась катастрофическая ситуация в экономике, началась всемирная депрессия, нацисты маршировали по всему континенту как тираны, начался геноцид.

Семейный бизнес пришел в упадок. Чтобы поддерживать дом, отцу приходилось все глубже влезать в долги и распродавать имущество. Дом и оставшуюся собственность заложили на кабальных условиях, несколько ценных картин отослали дилерам на продажу — так удалось собрать немного денег.

Но я узнала об этом гораздо позже. Отец был старой закалки. Он считал, что его дочь, единственный ребенок, ничего не должна знать о деньгах. Его письма сообщали об обычных семейных новостях — об одном из кузенов или про очередную вечеринку. Даже когда я приехала домой на Рождество в тысяча девятьсот тридцать девятом году, отец держался как всегда, ничем себя не выдавал. Помню, я тогда заметила, что с картинами произошли кое-какие изменения. Например, Дега занял центральное место, где когда-то главенствовал Хольбейн, который вообще куда-то исчез. Серебряную посуду заменил фарфор. Я поинтересовалась у отца, куда все это подевалось, а он рассмеялся и ответил, что ему надоели некоторые картины и он их перевесил. Что касается серебра, то его отослали в чистку. Мне хотелось верить в сказку, что все осталось по-прежнему, поэтому я ни о чем больше не расспрашивала.