Адам Холл - Меморандум Квиллера

Она попыталась расспросить меня о лагерях смерти, но я ничего ей не рассказал. Потом она заговорила о последнем убежище своего фюрера.

Чашки оказались пусты; Инга вздрогнула, но это было так незаметно, что ее выдало лишь едва слышное позвякивание золотой цепочки-браслета на руке. Не ожидая от меня никаких слов, она встала, и лучи зимнего солнца отбросили ее тень на стену; потом она вышла в другую комнату и вскоре вернулась нагая...

Внутренний голос твердил: "Уходи, Квиллер, уходи!", но я оставался, пока на улице не зажглись фонари и комната не наполнилась их светом. Пройдя в ванную, я взглянул в зеркало на свое лицо и убедился, что оно не изменилось, хотя иногда мы опасаемся, что перенесенные испытания меняют его выражение. Послышался приглушенный звонок, и Инга кому-то открыла дверь. Завязав и поправив галстук, я вышел в гостиную, увидел там Октобера и сразу же понял, что начиная с того момента, как я пришел в сознание у Грюневальдского моста, все рассуждения, приведшие меня сюда, были ошибочными. Под воздействием наркотика в бреду я сообщил Фабиану и Октоберу имя "Инга". В Берлине тысячи Инг, однако они знали, о какой именно идет речь и от кого я услышал слово "Феникс" ("Фениксы? Феникс - да. Как вы узнали о "Фениксе"?").

Разговор между Фабианом и Октобером, ведшийся неразборчивым для меня шепотом, теперь мне был понятен, словно я слышал каждое его слово.

Фабиан: Так мы ничего от него не добьемся. Октобер: В таком случае мы подвергнем его специальной обработке.

- В этом нет необходимости, и не исключено, что вы вообще потеряете его. Кроме того, он может оказаться в таком состоянии, что ничего связного и осмысленного не сможет сказать, а сохранить его для использования в дальнейшем уже будет невозможно.

- В таком случае посоветуйте, что делать.

- Я заметил вашу реакцию при упоминании имени "Инга". Вы явно знаете ее. Кто она?

- Перебежчица.

- Ее можно найти?

- Да.

- Давайте отпустим его к ней.

- Но он может не пойти туда.

- Нет, пойдет. Вы же слышали, что он говорил о ней в бреду. Он хотел бы овладеть ею, и мы можем усилить его желание для того, чтобы он наверняка направился к ней. Вы заметили, как он боится смерти и без конца твердит о Кеннете Линдсее Джоунсе и Соломоне Ротштейне? Мы сыграем на этом страхе. Ему следует сообщить, что его скоро убьют, и сделать это убедительно. Потом мы дадим ему возможность жить, и пусть он испытает связанный с этим шок. С возвращением жизни он почувствует непреодолимое влечение к Инге и отправится прямо к ней.

- Я в этом не убежден.

- Вы должны поверить мне на слово. Я изучал эти явления в человеческой психике во время войны. В госпиталях среди тяжелораненых отмечался высокий процент смертных случаев в течение ночи, спустя всего лишь несколько часов после того, как им сообщалось, что операция прошла успешно и они будут жить. Работая в лагерях Дахау и Нацвейлер, я выработал исключительно успешную тактику допросов. Мы объявляли заключенному, что он приговорен к смерти, в течение трех суток держали в ежеминутном ожидании исполнения приговора, а затем приводили на виселицу и надевали петлю на шею. В самую последнюю минуту приговор отменялся и объект помещали в отдельную камеру с опытным агентом как правило, молодой интересной женщиной, которая не отдавалась ему до тех пор, пока он не рассказывал ей все, нас интересующее. Таким путем мы всегда узнавали значительно больше, чем с помощью пыток, хотя подобный метод применялся лишь к заключенным, которые были готовы умереть, не произнеся ни слова.

- Вы считаете, что и этот поведет себя так же?

- Возможно. Во всяком случае, я обещаю вам, что не больше чем через несколько часов он отправится к этой Инге. Видимо, он влюблен в нее.

Итак, все мои рассуждения оказались ошибочными; я исходил из того факта, что за мной не следили. А в слежке не было необходимости - нацисты знали, где меня найти. Но сейчас они ничего со мной не смогут сделать, ничего!

Октобер стоял посередине комнаты, с ним были еще трое. Один стоял, прислонившись спиной к двери, через которую они вошли, второй охранял дверь в спальню Инги, а третий оказался позади меня, отрезая выход в ванную. Окна оставались не прикрытыми; да это и не имело смысла - Инга жила высоко. Ни у кого из них оружия я не видел, но, несомненно, они были вооружены. У нас с Октобером существовало молчаливое соглашение о неприменении оружия; я знал, что моя жизнь будет сохраняться нацистами, пока я не сообщу им того, что они хотят. Разумеется, бежать отсюда было невозможно, а вступать в схватку я не мог; судя по виду, каждый из них был значительно сильнее меня.

Я взглянул на Ингу. Свой страх она проявила характерным для нее путем - с примесью какой-то радости, но тем не менее это был страх. Она прекрасно знала, кто эти люди и что такое "Феникс".

Я дождался, пока Инга взглянет на меня, и, как только она это сделала, поднял и тут же опустил глаза, давая ей понять, что сейчас ничего предпринимать не следует. Я поступил так, поскольку если бы она и успела позвать свою овчарку и та смогла бы вначале разбить стекло двери с чердака в спальню, а потом открыть дверь из спальни сюда, здесь все равно нацисты пристрелили бы собаку.

- Вы не должны были покидать нас, - между тем заговорил Октобер, обращаясь к Инге, - и тем более общаться с врагом. Что вы ему рассказали?

- Ничего, - вмешался я. Октобер даже не взглянул на меня.

- А что он вам рассказал?

- Он не враг, - ответила Инга, и звенья ее цепочки-браслета, освещаемые светом китайской лампы в виде луны, дрогнули. - Он работает для Красного Креста.

Не обращая внимания на это утверждение, Октобер наконец обернулся ко мне.

( Вам обстановка понятна, - заявил он. - Сейчас мы ничего с вами делать не намерены. Но наступит время, когда ваши нервы не выдержат и вы, конечно, ответите на все мои вопросы. Может быть, во избежание напрасных мучений и пустой траты времени вы сейчас же сделаете необходимые выводы из создавшегося положения?

Я почувствовал нервный тик левого века.

- Задавайте вопросы, - заявил я. - Только перечислите их все сразу, чтобы я мог подумать. Возможно, мы еще придем к соглашению.

Таким образом я намеревался допросить его, хотя и знал, что он это понимает. Задавая мне тот или иной вопрос, Октобер раскрывал бы передо мной, что он знает обо мне, а что нет, сообщая тем самым ценную информацию. Мы оба понимали, что он не может отказаться от этого - отказ свидетельствовал бы о его неуверенности относительно того, кто хозяин положения. Октобер во что бы то ни стало был обязан убедить меня, не только в том, что именно он является этим хозяином, но и в том, что всякая сообщенная им информация для меня бесполезна, - меня убьют, прежде чем я смогу передать ее своей разведке. И все же он затруднялся принять окончательное решение. Предположим, он согласится с моей просьбой и сформулирует свои вопросы. Пойму ли я это как свидетельство его полнейшей уверенности в себе или же как заведомое фальшивое доказательство той самоуверенности, которой он на деле вовсе не ощущает?