Дарья Истомина - Леди-босс (Леди-бомж - 2)

Но Цоя я не увидела. Я задохнулась от запаха съестного: на одной из электроплит уже что-то закипало.

Я приподняла крышку с котла, сунула туда нос, давясь слюной, нашла какой-то крюк и выволокла здоровенный шмат бульонной говядины на толстенной кости. Мясо было недоваренным, я обожглась, но разодрала его руками и, давясь, начала лопать.

И тут-то появился Цой, в белом кителе, белых брюках и в пилотке на седой голове. Судя по низке синего крымского лука, которую он принес, кореец спускался в подвальные закрома.

Он застыл в дверях, что-то шевельнулось в узких прорезях его глаз: Цой был удивлен до крайности. Если бы Чингисхан не занимался всякой завоевательной ерундой, а посвятил себя высокому кулинарному искусству, он по роже был бы точь-в-точь наш гений суперсалатов и суперсоусов, виртуоз по рыбной части и по части дичины, колдун и алхимик, который даже из кирзового сапога мог соорудить блюдо, достойное ресторана "Максим". Он был начинен тысячелетними мудростями, прежде всего китайской, и тут мы его сдерживали. Его плоская физия была свирепа, голос рявкающий - его все боялись. Но ко мне он относился нежно и часто напевал: "Риза, Риза, Ризавета, я рюбрю тебя за это... И за это и за то - я купрю тебе манто..." Это он так ухаживал. Букву "л" выговорить он не умел. Сим-Сим откопал его под Ташкентом в каком-то вонючем духане в одну из своих ездок и привез сюда, в дальнее Подмосковье.

Цой прыгнул ко мне, вырвал из моих лап мосол, отшвырнул его и заорал:

- Нирзя!

Я чуть не заплакала от обиды.

- Гад ты, Цой! - сказала я. - Я жрать хочу!

- Животу прохо будет! Умрешь...

- Я и так помираю... - всхлипнула я. - Ну хоть чуточку!

- Садись!

Он отпихнул меня подальше от плиты. Я не знаю, что он намешивал там, в этой кастрюльке, то и дело ныряя в холодильник, врубая миксеры, бормоча под нос что-то по-своему. Кажется, в состав блюда входили молотые креветки, какие-то приправы и соусы, травы. В конце концов получилось что-то немыслимо вкусное. Я даже постанывала от наслаждения, вылизывая мешанину до капельки.

Цой сидел на табурете, покуривая сигаретку из кубинского вонючего сигарного табака - он любил только такие, - на меня не смотрел и странно морщился.

- Что не смотришь? Страшная я? - недоверчиво прислушиваясь к ощущению сытости, спросила я.

- Ты всегда красивая, Ризавета...

- Что со мной было? Он ответил уклончиво:

- Я не врач. Врачи знают.

- Темнишь?

Позже я поняла, что кореец не хотел со мной говорить, боясь, что я сорвусь по новой. Конечно, он знал все: и как меня на вертолете привезли из Петербурга, и как стали лечить, и про мой бесконечный сон, который прерывался только два раза.

Один раз, среди ночи, оказывается, я попыталась куда-то убежать. И меня успели отловить, босую и почти что голую, среди сугробов на замерзшем пруду, и все ждали, что после этого я непременно заболею воспалением легких. Но басаргинская порода выдюжила, и мой побег в никуда обошелся без последствий. Чтобы подобного не повторилось, ко мне приставили медсестру. Но и она прошляпила; я смылась из спальни, и меня нашли в кабинете Туманского, где я старательно разжигала камин, в котором не было дров.

Вот именно этих побегов я никогда не могла вспомнить. Даже потом, когда вспомнила многое.

Мне снова захотелось есть. Хотя это было уже не так остро и невыносимо: Цоев харч привел меня в состояние странной полудремоты.

- Почему я лысая, Цоюшка? - сказала я, ощупывая маковку. - Кто меня стриг и на кой черт?

- Я думаю, что так докторам быро удобнее, - подумав, сказал Цой. Тебе измеряри мозги, Ризавета... Таким прибором.

- Ага! - сказала я. - Значит, я просто чокнулась? Как интересно! А где же Сим-Сим? Какого дьявола он где-то шляется... Где его носит, моего обожаемого, единственного и неповторимого? В Москве, что ли?

Самым странным было то, что где-то там, в глубине сознания, в самых потаенных уголках моей черепушки, что-то уже не просто угадывало, но знало, что я услышу. Это было что-то такое, почти непредставимое, чего просто не может быть. И какая-то последняя непроницаемая завеса, какая-то отчаянная защитная преграда не давала мне принять это.

И пробить эту преграду, смести ее могло только что-то извне, исходящее не от меня.

- Срадкую ягоду кушают вместе... Горькую ягоду - ты одна... Есть такая женская песня, девушка... - сипло сказал кореец.

- Какая еще ягода? Ты что, еще не проснулся?

- Ты правда ничего не помнишь?

- А что я должна помнить?

- Да нету твоего мужа. Уже почти месяц, - вздохнул он, уставившись куда-то поверх моей головы. - Убири его. Там, в этом городе. Петербург теперь, да? Ты тоже - там... вы вместе - там...

- Помолчи! - попросила я, закрывая глаза. Зеркальные осколки снова завертелись в цветной слепящей сумятице, скрежеща, остро и больно раздирая голову, полосуя лезвиями изнутри мои глаза и затылок. И вдруг, совершенно не по моей воле, они начали собираться воедино, как собираются вместе блинчатые лепехи первого льда, перед тем как вода застынет в безмолвии и неподвижности, зеркально сияющая под зеркальным небом.

Они обретали цельность; я почему-то твердо знала, что никогда больше они не рассыпятся, не будут беспорядочно кружить. Мутная пелена опала, и я вдруг, впервые после того, как вышла из спальни, вынырнула из всего этого хаоса и перестала его бояться.

Я вспомнила.

Все.

Или почти все.

- Дай водки, Цой... - сказала я. Он отрицательно покачал головой.

- Не боись! - Я потрепала его по плечу.

Цой неодобрительно и почти испуганно следил за тем, как я нашарила в холодильнике непочатую бутылку "смирновки", сняла колпачок и налила до краев тонкий чайный стакан. Кореец, отвернувшись, вздохнул, но вмешиваться не стал. В конце концов я была хотя и недавняя, но хозяйка, и все вокруг здесь было наше с Сим-Симом. То есть мое. Теперь уже. только включая самого Цоя и его команду. Я об этом не думала, но он это уже просек.

Водка была безвкусная и пресная, я пила ее, как воду. Впрочем, помогла она мало. Глотки пролетали в утробу, как ледяные пули, не согревая. Я поняла, что стою, босая, на каменном полированном полу и мне холодно до озноба.

Загудел лифт, послышались голоса - весть о восстании Л. Туманской (бывшей Басаргиной) со смертного ложа расходилась по всем трем этажам.

В кухню с разбегу, теряя теплые меховушки, влетела Элга, от ее медно-красной, распущенной на ночь пламенной волосни полыхнуло, как от костра. На ней была зеленая шелковая пижамка, поверх которой она набросила свою норку, янтари ее глаз сияли. Я даже забыла, какая у нас она крохотная, такой железный, стойкий, верный солдатик.

- О мой бог! Какая счастливая невероятность! - сказала она со своим неповторимым акцентом.

- Тяпнете, Карловна? - приветственно подняла я бутылку. - Есть с чего... Я же, кажется, теперь вдова?