Дарья Истомина - Леди мэр

Я лежу на сохранении. Это значит, прежде всего, что мне не дают нормально поесть. Соки, творог, рыбный бульон из сиротского минтая… А мне дико хочется лопать, жрать, вгрызаться и даже высасывать.

Нет, во всем остальном в родильном отделении нашей райбольницы отношение ко мне — самое что ни на есть…

Меня перемещают из отдельной (как я ни протестовала!) палаты в процедурную и смотровую под ручки, как музейную китайскую вазу эпохи Минь. Ну как же! Я же не хухры-мухры! Я руководящая леди!

Доктор Лохматов склоняет над моим пупом свою молодую плешь, прощупывает холодными пальцами мое пузо и недовольно сопит:

— Раскормила пацана! Как рожать будешь, дура?

Называть меня дурой — это его привилегия.

— Как все! — огрызаюсь я.

По ночам я вою от голода.

И ворую втихую. Из общего холодильника для больных. То есть дожидаюсь, пока все женщины заснут, подбираю подол длиннющей теплой рубашки, чтобы случайно не запутаться и не шлепнуться на твердый кафель в коридоре, влезаю в меховушку-безрукавку, которую мне всучила моя бывшая нянька и до сих пор домоправительница Гаша, и потихонечку, по стеночке шлепаю к могучему холодильнику «Бош» (между прочим, этот валютный холодильник я лично пробила для родилки) и тырю, тибрю, лямзю, умыкаю — одним словом, ворую вкусненькое из запасов прочих пациенток.

О чем, кажется, все они прекрасно знают, но из бабской солидарности помалкивают. Потому как доктор Лохматов приказал не давать мне никакой пощады. Да я и сама понимаю, что стала похожа на колбасообразный древний дирижабль «СССР», который когда-то девчонкой видела в кино.

Воровать — это, видно, у меня на роду написано. Потому как несколько лет назад я отправилась в «Столыпине» из этого города в зону как вполне оформленная в горсуде на три года элементарная воровка. За то будто бы, что слямзила у некоей Маргариты Федоровны Щеколдиной ее бесценные семейные сокровища в виде полутора килограммов колец, брошек, сережек и прочего металлического барахла с камешками…

К чему была совершенно непричастна.

В конечном счете Щеколдинихе отлились все мои слезки.

Но про это я стараюсь не думать, чтобы не нанести вред психике моего сыночка, который хулиганит где-то там, внутри меня, уже вполне явственно выражая желание прекратить всю эту нудятину и появиться на свет.

Засиделся, лапуля.

Как-то я умыкнула из «Боша» пару домашних котлет и чью-то литровую банку квашеной капусты. Котлеты сожрала еще у холодильника, а капусту оттащила в палату.

Капуста была заквашена классно, как только наши женщины в слободе умеют. Нашинкована крупно, хрусткая, с чуть заметной горчинкой, с клюковкой и даже ломтиками осенней антоновки. Я чавкала как порося и чуть ли не урчала, слизывая с голых локтей потеки рассола.

Была глухая ночь, совершенно беззвучная, как бывает у нас только зимой. Из окна был виден дальний левый берег Волги, со строениями центра и старым собором, лед на Волге был плотно закрыт, как пуховиками, свежим снегом. Я вдруг задумалась: а что же я расскажу моему ребенку — о себе, особенно об этих дурацких последних месяцах. И когда он сможет меня не просто услышать, но даже, может быть, понять?

И сколько мне этого ждать?

Пять лет?

Десять?

Или той поры, когда на него самого обрушится то, что люди называют совершенно загадочным словом «любовь»?

И кто она такая, Басаргина из рода Басаргиных, его мать?

Что это за существо такое, битое-мытое, крученое-верченое, то возносимое высоко, то вниз бросаемое без стыда?

Вот тут-то меня и подцепило.

Не то от безделья, не то оттого, что я прекрасно понимала: завтра такого роскошного бездумно-сонливого существования у меня уже не станет. Не дадут. Да я и сама себе не дам. А какие-то извилинки, заплетыки, повороты-навороты до сих пор мне не совсем понятны.

Я додумалась до того, что то, что происходило со мной лично, я, конечно, знаю. Но то, что выкидывали, когда и как мои яростные противники, начиная с щеколдинских и кончая моей первой и незабвенной любовью, Семен Семенычем Туманским, я могу представлять только по обрывкам, хотя и не совсем. Туманский, конечно, хрен со мной стал бы объясняться, но рядом с ним была еще Элга, глава его службы безопасности Кузьма Михайлович Чичерюкин, да и здесь, в городе, Зюнька надокладывал мне уже всякого.

Про недавнее былое и тогдашние думы.

Так что я решила, что определю все эти фигуры в потусторонние.

И за точность их действий не отвечаю. Может, в чем-то и буду не права.

Но ведь я же не растение типа репы, чтобы сидеть в теплой грядке и дожидаться, пока меня выдернут, то есть повезут в родильную.

Нет, может быть, и репа. Но ведь мыслящая. Пока еще?

Ладно, Лизавета, трогаем…

Двадцать девятое июля.

Жара.

Зной.

Пекло.

В проемы между кладбищенскими старыми липами видна белесая, разморенная Волга. Даже сюда, на погост, доносится музыка с радиостолбов на пляже, визги и крики москвичей, которых выплеснула с утра первая воскресная электричка.

Дело понятное: до Сочей далеко, в самостийный Крым не сунешься, да и дороговато там — почти как на всяческих Кипрах и в Туретчине, а тут два часа трясучки от столицы — и почти рай.

Вода в Волге условно чистая, потому как главная оборонка в Сомове давно скончалась, грязнить речку почти некому, а в окрестных лесах речушки и родники работают как заведенные и подпитывают Волгу чистейшей водой, которую даже пить можно.

Я не первый месяц как из Москвы, но только сегодня выбралась на могилу деда, академика Иннокентия Басаргина. Здоровенный стоячий камень притащили когда-то из Карелии на дедову могилу его благодарные ученики: тогда к отечественной картошке отношение было серьезное и здесь, в филиале столичного института, выводились и испытывались классные сорта, но нынче уже ни черта не осталось — ни учеников, ни филиала, на опытных делянках стоят, как уродливые комоды, замки новоявленных богачей, а теплицы прихватила местная коммерческая агрофирма «Серафима».

За многие годы надгробие покрылось коростой, в трещинках растет мох, от золоченых букв остались только намеки, и я рада, что дедов профиль высечен в камне, а не изображен на бронзовой или медной доске: мародеры, которые обдирают все на свете, имеющее отношение к цветным металлам, и волокущие медяшку и бронзу в скупку, добрались бы уже и до Иннокентия.

Я ковыряюсь в трещинках садовым ножом, отмываю камень мощными шампунями и удовлетворенно наблюдаю за тем, как гранит приобретает свой натуральный благородный цвет, темно-серый, с вкраплениями красноватых искорок.