Дарья Истомина - Леди мэр

Полусад-полулес на подаренном деду за заслуги гектарном участке, засаженный им лично, с канадскими елями и пихтами, экзотическими лианами и кустарниками (у Иннокентия даже сакура цвела и плодоносила японская хурма и мадагаскарское ягодное дерево), был, конечно, частично испохаблен теннисным кортом с асфальтовым покрытием и идиотским гаражом на четыре машины, но я уже решила, что со временем снесу все это к чертовой матери!

Конечно, было противно постоянно натыкаться на следы пребывания чужого человека в родном доме, который я знала до каждой дощечки, каждого гвоздя и каждой ступеньки.

Мы с Гашей, которая тотчас же вернулась ко мне из своей Плетенихи, недели две жгли костер на берегу, возле наших мостков, отправляя в огонь старые колготы и прочее тряпье, оставшееся от мэрши, румынский, распавшийся в куски, мебельный гарнитур времен дружбы всех стран соцлагеря, который она по скупости не решалась выкинуть и держала на чердаке, еще какую-то труху и рухлядь…

Но того, чего я больше всего боялась — что мэрша выкинет весь дедов архив на свалку, спихнет куда-нибудь тома его уникальной библиотеки, выметет даже следы пребывания в этом доме моего Иннокентия Панкратыча, — не случилось. По ее приказанию все это было свалено в одном из дальних подвалов и благополучно забыто.

Разборкой всего этого мы с Агриппиной Ивановной и занимались в то лето.

Помню вечер, когда я вернулась с погоста.

Воскресная орда отдыхавших на Волге москвичей благополучно отбыла на двух обычных дополнительных электричках, от реки наконец дохнуло прохладой, мы с Гашкой сидим в дедовом кабинете.

Кабинет почти доверху завален картонками с архивом, стопками книг, перевязанных бечевкой, старыми фотоальбомами. Включена настольная лампа. Сбоку шумит древний вентилятор. Нацепив очки, я делаю опись в амбарной книге, рассматриваю пожелтевшие снимки пятидесятых годов, на которых изображен еще нестарый Басаргин-дед с соратниками. На делянках, в теплице, в лаборатории… И даже победно вскинувший над головой… две громадные картошины.

Гаша, сидя поодаль, полирует бронзовую обезьяну, изучающую человеческий череп. Сонный, в пижаме, к нам заглядывает мой Гришка, мой приемыш, золотая моя ягодка. Он гордо сообщает:

— Зубы я почистил, мам.

— Спокойной ночи, Гришуня.

— Спокойной ночи, Гаша.

— И вам также.

Я знаю, зачем приходит наше дитя. Гаша тоже. Без поцелуя он просто не заснет.

И еще одно: я просто обязана довести его до кроватки и подождать, пока он не засопит.

Когда я возвращаюсь, Агриппина Ивановна с удовольствием сообщает:

— Хорошо, что я эту уроду в Плетениху уперла, когда меня Щеколдиниха из этого дома выставила. Это Иннокентию Панкратычу чехословаки в Праге поднесли.

Это она про обезьяну с черепом.

— На юбилей, кажется? — пытаюсь я вспомнить.

— Из уважения. За то, что твой дед за какого-то ихнего ученого монаха у нас перед всеми учеными заступался.

— Монаха?

— Лаборанты как-то говорили — за этого монаха после войны с немцем его и сажали. А может, и не лаборанты… Я же не мамонт — все помнить.

— За монаха? А-а-а… Менделя? Это насчет лженауки генетики, вейсманизма-морганизма и всего такого? Немарксистского?

— Спроси чего полегче. А разве Панкратыч тебе не рассказывал, как срок тянул? Аж под Карагандой.

— Да он не любил со мной про это. Выходит, тюряга у нас с академиком — как бы наследственное? А? Ни одного Басаргина не минует.

— Так выпустили же его. За что сажали, за то и премию дали. И — в академики! За картофельное решение продовольственной программы. Ну и что там нового на погосте?

— Кто-то Щеколдиниху и после смерти достает. Фотографию ее могильную портят.

— Ну теперь уж недолго.

— Что — недолго?

— Так мне давеча парикмахерша Эльвира все выложила. Щеколдинские уже и памятник ей оплатили. В Москве город заказал. Самому знаменитому по памятникам. Высотой — во! С каланчу! Из колокольной бронзы и красного мрамора. За верное служение отечеству.

— Кто ж его там за заборами на погосте увидит?

— Так они собираются на набережной его поставить… Прямо над Волгой…

Меня это поразило:

— Ничего себе — замахнулись. Может, вранье?

— Я вранья в дом не несу. Вроде бы к зиме перенесут домовину… С торжественным митингом… И музыкой… «От имени города первому мэру…» Как это? «Новой эпохи».

Темнит что-то со мной Агриппина Ивановна. Главную новость приберегла на вечер. Могла и раньше сказать.

У нас с нею всегда так.

Эта хитрованка пульнет как бы случайно именно то, что больнее всего меня заденет.

А потом ждет, что я скажу.

А я молчу.

Этому меня корпорация «Т» научила. Прежде чем что-то решить, все прожевать мозгами или, как выражается моя бывшая помощница Элга Карловна Станке: «Необходимо подвергнуть представленную информацию тщательному логическому анализу, Лиз! Тогда мы будем иметь окончательный и несомненный синтез!»

Потом мы пьем чай с вареньем.

И молчим.

Потом Гаша уходит умыться, надеть ночную сорочку и помолиться. Икону она из Плетенихи привезла в сумке свою. Богоматерь с младенцем. Хорошо, что никто не слышит, как Агриппина Ивановна молится.

Я слышала.

И не раз.

С Богоматерью у нее отношения как с начальницей, которая просто не имеет права отвергнуть ее настояния. Они с иконой на «ты».

Как-то она просто отругала ее за то, что та не исполнила ее просьбы. Агриппина Ивановна ожидала, что одна из ее стельных коров в деревне принесет телочку, а та разродилась бычком.

Так что я собственными ушами слышала, как Гаша, стоя на коленях, грузная и большая, извергала недовольство, как вулкан средней мощности:

— Я тебя про что просила, а? На фиг мне этот бугайчик… С телки хоть молочко пойдет, а с этого… пацана рогатого… Какой прок в хозяйстве? Только на солонину? Так ведь жалко же… Живое же! Что ж ты так-то? Со мной?

На сей раз первая не выдерживает она.

— Ну, будет в молчанку играть. Чего надумала-то? Неужто это безобразие с Щеколдинихой спустим?

— Спящий в гробе мирно спи… — замечаю я смиренно. — Жизни радуйся живущий…

— Чего?!

— Дай денюжку. Гаш.

— Это еще зачем?

Открывать своих задумок даже Агриппине Ивановне я не собираюсь. Тоже по корпорации «Т» знаю. Чем попусту трепаться, сделай дело. Потом, как говорится, будем посмотреть. Я и говорю этак небрежно:

— Да мотнуться кое-куда придется. На бензин надо.

Гаша заводится:

— Сколько ж это твой автомобиль его жрать может? Продала бы ты его к чертовой матери, Лизка.

— Жалко… Я без него как без ног. Между прочим, я его в Москве на свои покупала. Не на корпоративные.

— А ружье Иннокентия Панкратыча проедать не жалко? Настоящий «зауэр» три кольца. А цену нам дали — смех и слезы. И как нам дальше выкручиваться?