Стивен Котлер - Азимут бегства

Вот и Ватикан, думает Кристиана. Правда, она уже была здесь один раз и помнит, что и тогда подумала то же самое. Как много времени ушло на то, чтобы попасть наконец в дом Петра. Сколько часов провели они в воздухе? Она не может сосчитать взлеты, посадки, может быть, они до сих пор еще в воздухе? От аэропорта в Ватикан тащится вереница такси. Сплошные паломники. Невидимые часы отсчитывают секунды жизни. Вечереет.

Они опять стоят под набухающим дождем черным небом в дальнем конце площади Святого Петра. Зажглись уличные фонари, их мягкий льняной свет падает на выходящих из ворот людей. Мимо проходит священник. Она видит снежную белизну его стихаря, щекочущего шею. От одного взгляда на это Кристиане становится холодно. Она подсознательно присматривается к темным углам, скользя глазами по изломам стенной кладки, замечает, что Иония занят тем же. Где-то здесь затаился и ждет в засаде Исосселес. Не ждет ли он и их? Что ему известно? И чего ждала она так долго, вместо того чтобы давно приехать в Рим?

Скоро и они покинут это место, чтобы подойти ближе к краю огромного здания, к маленькому проему в стене, сесть и не отрываясь смотреть на неприметную калитку, застыв и превратившись во внимание. Но сейчас еще не время. Они еще постоят плечом к плечу, глядя на фасад Бернини. Он притягивает их, не дает отойти от ряда святых стражей, выстроившихся вдоль нижнего яруса церковной кровли. Они не хотят их отпускать.

Когда была канонизирована мать Элизабет Бэйли Сетон, единственная святая — стопроцентная американка, цена канонизации достигла 250 000 долларов. Кристиана не помнит, что совершила эта женщина, чтобы заслужить ангельские крылышки. Где-то там, под целым миром камня, находятся сейчас четыре человека — включая Койота, с которым она провела добрую толику своей жизни. Ей не хочется жить в мире, в котором не будет Койота. И все же сколько заплатила Элизабет за свою святость? Достаточно ли много?

— На этом камне… — говорит она. Голос ее звучит хрипло, словно покрытый сажей.

Иония хочет поцеловать ее, но сдерживается. За время бесчисленных перелетов губы его высохли и растрескались.

Он не отрываясь смотрит на Кристиану, и она почти физически чувствует тяжесть его взгляда, но не поворачивается в его сторону. Пусть смотрит на нее этот странный человек, который смог навеки поразить ее воображение.

Он не просто смотрит, скорее он наблюдает за ней. Где знак? Золотистый бич ее волос. Бахрома брюк, намек на округлость, бедро, тайна, которая всегда с ней. Интересно, думает он, какую гексаграмму воплотит эта подземная эпопея, какую точку соединения и падения миновала эта четверка. Нет фотографий, которые зафиксировали бы этот поход, но они и не нужны ему. Он думает, что то, что произойдет сейчас никогда, не сотрется из его памяти.

Кристиана поднимает руку, за которую он ее держит, смотрит на их переплетенные пальцы, слегка отжатые от ладоней. Она медленно поворачивает к нему свое лицо и улыбается. От таких улыбок рушатся империи, они безошибочны и пророчат гибель.

— Ну что ж, у нас был очень насыщенный день, — буднично говорит она.

Койот выходит в коридор впереди Анхеля. Видит в конце открытую дверь, а за ней — освещенный внутренний двор. Коридор почему-то заполнен людьми, но не теми, что живут или работают здесь. Это люди, которым недостает близкого общения, но он не чувствует себя частью этой толпы, он просто вынужденно привязан к этому месту. Сосредоточившись, он продвигается в толпе, медленно, по футу за один шаг, стараясь держаться рядом с Анхелем и не привлекать излишнего внимания. Он все время ждет, что кто-то заметит их и укажет на них пальцем, хотя смотреть, собственно говоря, не на что. Двести футов, думает он, двести футов, двор, и весь мир растворится. Впервые за этот день он вспоминает о Завиоте, думает, что, может быть, проведет несколько часов наедине с этой книгой, станет одним из схоластов, растворившихся в водовороте слов, и еще он думает, что если бы он был осторожнее, то, вероятно, смог бы растворить и не один мир.

Задумавшись, он перестает следить за толпой, но длительность таких моментов, длинные коридоры и узкие закоулки поневоле отвлекают его внимание. Человек слева от него отделяется от толпы — видимо, туристов, — делает вид, что смотрит на картину, которую он явно не может видеть с этого места. Но этот человек смотрит вовсе не на картину, он не турист и смотрит он прямо на Койота, а в руке у него пистолет. Койот видит глаза, остановившиеся, округлившиеся от напряжения, глаза, видя которые, он, в других обстоятельствах, не дал бы далеко уйти этому человеку. Койот опускает глаза и видит цилиндрик глушителя, навинченный на ствол, долгий, приглушенный блеск вороненой стали, когда дуло начинает подниматься вверх. Койот пытается сдвинуться с места, бежать, что-то сделать — но что? На секунду оба словно цепенеют, словно они оба вышли из игры и просто смотрят друг на друга. Такого никогда прежде не случалось, мертвого момента, явного отсутствия ответных действий. Он предусмотрел все возможности, но упустил только одну. Ствол поднимается чуточку выше, и Койот как зачарованный стоит, глядя в его черное отверстие, ожидая, что вот сейчас этот глаз мигнет и унесет его жизнь.

Но в это время от толпы отделяется еще один человек и подходит к первому. Койот не видит лица второго мужчины, на нем надета большая стетсоновская шляпа с широкими полями, закрывающая лицо. Но человек поднимает руку и подносит ее к шее убийцы, поворачивается в профиль, и Койот узнает Русского. На безымянном пальце надет перстень, выполненный виде дракона. Из кончика хвоста гада торчит тонюсенькая игла. Рука русского резко прикасается к шее человека, мягко нащупывает нужную жилу и наносит укол. Брат Жакари роняет пистолет, дергается, и последнее, что он видит и чувствует, — это холод каменных полов Ватикана, стремительно летящих ему в лицо.

Русский исчезает в толпе, и когда одна женщина ощущает тяжелое падение тела на свою ногу, когда она, едва не задохнувшись, издает сдавленный крик, и когда толпа перестает разглядывать картины и обращает взоры на мертвое тело, он уже стоит у противоположной стены, сняв шляпу и вытирая выступивший на лбу пот.

Русский воспользовался сильнейшим токсином, который добывают в джунглях Белиза. Он не производит никаких внешних эффектов, если не считать пены на губах и нескольких слабых судорог, но внутри этот яд вызывает страшные разрушения — органы сжимаются, съеживаются и разрываются, словно одновременно пытаясь уйти в себя. Сердце останавливается, желудок скручивается в крошечный шар, разрывая кишки и направляя поток желчи в легкие и в глотку. Что-то происходит и с самими легкими, но он не помнит, что именно. Яд используют для охоты на крупную дичь, например, на медведя, но Русский слышал, что африканские браконьеры валят слонов именно этим ядом.