Ксавье Монтепен - Лучше умереть!

Несчастной матери страшно хотелось крикнуть сейчас же: «Но Жанна Фортье — я»! Однако, подумав, она опять сдержалась. Разве это что-нибудь изменит? Она считала, что письмо погибло в огне. Жак Гаро, если он даже и выбрался из пылающего флигеля целым и невредимым, то где он теперь? Где его искать? И как? Прошло уже больше двадцати лет, он ведь и умереть мог… Так что в отношении доказательств она окажется в том же положении, что и на суде.

— Значит, бедняжка Люси обречена, — произнесла женщина; в голосе ее звучали слезы. — Материнский позор навсегда лишит ее счастья… Сегодня вы ее бросаете, а завтра и вовсе забудете… Жестоко и несправедливо, но я нисколько не упрекаю вас, ибо прекрасно понимаю, что вы никак не можете соединить свое незапятнанное имя с ее — опозоренным.

— Люди мне этого никогда бы не простили, они сочли бы меня выродком!

— А откуда им знать об этом?

— Быстро нашлись бы желающие просветить их.

— Миллионер Арман с дочерью, да? Они, наверное, угрожали вам, обещая так и сделать?

— Да, миллионер мне и в самом деле пригрозил.

— И непременно так и сделал бы. Этот человек хочет, чтобы вы спасли жизнь его ребенку. А, следовательно, принесли в жертву ребенка Жанны Фортье. Его дочь — важнее всех! Но зачем вы привезли меня сюда? Хотите поручить мне сообщить Люси, что отныне ей следует проклинать собственную мать?

— Чтобы просить вас объяснить ей, что между нами теперь пролегла пропасть…

— И вы надеетесь, — вдруг резко сказала Жанна, — что я вот так возьму да и растолкую Люси, чья кровь течет в ее жилах? Мало ей горя от разлуки с вами, так я еще должна к нему позор и бесчестье добавить? Ах! Не рассчитывайте на меня, господин Люсьен, никогда у меня язык не повернется сказать ей такое…

— Мамаша Лизон, никак нельзя допустить, чтобы в душе Люси осталась хоть какая-то надежда: она ведь потом еще хуже будет страдать.

Разносчица хлеба почувствовала, как к горлу подступают рыдания. Ни слова не говоря, она направилась к двери.

— Мамаша Лизон… — окликнул ее молодой человек; он устремился за ней, взял ее за руку.

Жанна вырвала свою руку.

— Прощайте, господин Лабру, — сказала она. — Прощайте!

И вышла — быстро и решительно, так что Люсьену не удалось ее удержать. Довольно долго он сидел, задумавшись, целиком уйдя в свои страдания, не ощущая даже, что по щекам у него бегут слезы. Затем вдруг поднялся, взял со стола заявление, брошенное разносчицей хлеба, вышел из дома, нанял извозчика и велел ехать к дому миллионера.

Выйдя из квартиры Люсьена, Жанна бегом спустилась вниз и быстро, но неуверенно, словно слепая, зашагала по улице, не переставая повторять:

— Моя дочь… Люси — моя дочь… Я нашла свою дочь…

Постепенно свежий воздух привел ее в чувство; лихорадочно стучавшая в висках кровь успокоилась, и женщина ускорила шаги. Поднявшись на седьмой этаж, несчастная увидела ключ, торчавший в замочной скважине, и замерла в страшном волнении. Там, за дверью, была ее дочь… Сейчас она увидит ее, обнимет, но так и останется для нее мамашей Лизон , разносчицей хлеба… Жанна толкнула дверь и вошла.

— Это вы, мамаша Лизон! — с улыбкой сказала Люси.

— Да, миленькая. Это я, детка. Я, детка моя дорогая…

Разносчица хлеба горячо обняла девушку, потом спросила:

— Вы куда-нибудь выходили сегодня?

— Да. Относила работу госпоже Опостин, и теперь очень жалею об этом: пока меня не было, заходил Люсьен… А вы случайно не виделись с ним?

Жанна, собрав все силы, твердо сказала:

— Нет, я не видела его сегодня.

— Консьержка заметила, что вид у него был очень грустный.

— Наверное, ей просто показалось.

— Может быть. А если нет? Я боюсь, мамаша Лизон… С самого утра, после сцены с госпожой Арман, меня одолевают дурные предчувствия.

— Забудьте о них, миленькая. Люди нередко принимаются терзать себя без всякой причины. Вам нужно как-нибудь развлечься. Хотите, поужинаем сегодня вместе?

— Прекрасная мысль!

— Я схожу за продуктами и все приготовлю.

— Хорошо. А я тем временем закончу свою работу.

Жанна еще раз обняла свою дочь и вышла, думая: «Бедняжка! Как же она будет мучиться, когда узнает!»

Прибыв на улицу Мурильо, Люсьен велел лакею сообщить о его приходе дочери миллионера; когда он вошел в маленькую гостиную, Мэри ждала его, прислонившись спиной к камину. По его изменившемуся лицу она сразу поняла, что гость страшно взволнован, но сумела скрыть охватившее ее беспокойство.

— Папы еще нет, господин Люсьен, — сказала она. — Как мило вы сделали, что приехали пораньше… Но вы так бледны! Что случилось? Вам плохо?

— Да, сударыня, — тихо произнес Люсьен надломленным голосом. — Мне было очень плохо и плохо до сих пор.

— Но почему? У вас что, был с папой какой-то разговор?… Неприятный разговор?

— Да, это так: у нас с вашим отцом состоялся весьма неприятный разговор, и поэтому мне теперь очень плохо…

— Не понимаю…

— Выслушайте меня и вы все поймете. Теперь настал решающий момент. И нам нужно выяснить отношения. А для этого придется говорить искренне… даже если эта искренность прозвучит жестоко…

Мэри смертельно побледнела. Горло у нее сдавило от страха, так что в ответ она не смогла сказать ни слова и лишь кивнула в знак согласия…

— По воле случая, а точнее говоря — в силу необходимости найти себе работу, — в один прекрасный день я оказался в вашем доме. В тот день вы приняли меня очень любезно, тепло, по-дружески, и я нисколько не кривил душой, поклявшись потом в своей вечной признательности. Ведь вы, всячески поддерживая ходатайство моего друга Жоржа Дарье, повлияли на решение отца и тем самым обеспечили мое будущее, ибо я получил на заводе ту должность, о которой и мечтать не смел… Мне выпала неслыханная честь: вы обратили на меня особое внимание и питаете ко мне благосклонность, которой я, безусловно, ничем не заслужил, да и не пытался снискать…

— А! — вскричала Мэри. — Теперь я понимаю, почему вы пришли пораньше, почему вы здесь и, нагоняя на меня страх, говорите со мной так холодно, что кровь стынет в жилах! Вы пришли сказать мне о том, что не любите меня и никогда не полюбите…

Люсьен как ни в чем не бывало продолжал:

— Вы питаете ко мне то чувство, которое я питал к другой. Я любил ее…

— Да, вы любили ее, — горько сказала Мэри, — и до сих пор любите, а моя надежда на то, что когда-нибудь наши с вами жизни соединятся, оказались пустой мечтой.

— Вы и ваш отец, сударыня, — продолжал Люсьен, — сделали все от вас зависящее, чтобы уничтожить эту любовь, переполнявшую мое сердце… Я не упрекаю вас: я просто констатирую факт. Я принял то единственно верное и честное решение, что возможно в подобной ситуации. По мере возможности я стал избегать встречаться с вами, стараясь держаться как можно дальше. Знаю, я причинил вам немало страданий и очень сожалею об этом, но было бы несправедливо с моей стороны упрекать себя: ведь я любил.