Ксавье Монтепен - Сыщик-убийца

— Кто может прийти так поздно?

— Вероятно, доктор. Идите скорее.

Сиделка поспешила открыть дверь.

Действительно, это был Этьен Лорио в сопровождении Берты, Анри де Латур-Водье и Рене Мулена.

Увидев столько народа, сиделка вскрикнула от удивления, но Этьен остановил ее.

— Как здоровье нашего больного? — спросил он.

— Все лучше и лучше, — ответила мадам Урсула.

— Он, вероятно, лег спать?

— Нет, он сидит у огня. Он ждал вас сегодня вечером.

— Идемте к нему.

Жан Жеди слышал разговор и с нетерпением поглядывал на дверь.

Этьен появился на пороге. Глаза раненого весело засверкали, но лицо его сейчас же омрачилось, когда он увидел за доктором Анри де Латур-Водье, которого сразу не узнал, и Берту Леруа, с трудом двигавшуюся, опираясь на руку Рене.

Присутствие Берты заставило его вздрогнуть, он хотел встать, но Этьен жестом остановил его.

Берта, встретившись лицом к лицу с убийцей доктора из Брюнуа, почувствовала, что сердце ее сжалось, и ее маленькая ручка невольно задрожала в руке Рене.

Жан Жеди заметил это. Он протянул к ней руки, губы его зашевелились, он опустился с кресла на колени в умоляющей позе, и слезы полились у него из глаз.

— О! Простите меня… Простите!… — прошептал он хриплым голосом.

Эти слезы раскаяния глубоко взволновали всех. Сама Берта чувствовала, что гнев и ненависть растаяли, как снег под лучами солнца.

Этьен хотел поднять Жана, волнение которого могло повредить ему, но старый вор оттолкнул его.

— Нет! Нет, доктор! — сказал он, рыдая. — Я должен быть на коленях. Дайте мне испросить прощение у той, которую мое преступление сделало сиротой. Да, — продолжал он, обращаясь к Берте, — я причина всех ваших страданий… Ваш отец умер на эшафоте, оставив своему семейству обесчещенное имя, тогда как моя голова должна была пасть, а не его… Я чудовище, и это знаю!… Но я чувствую, что умираю, и, ввиду приближающейся смерти, умоляю вас о сострадании, которого я недостоин, о прощении, которого я не заслужил…

Задыхаясь, уничтоженная ужасным воспоминанием, которое вызвал Жан Жеди, Берта была не в состоянии отвечать.

— Мадемуазель Леруа, — сказал Этьен, — не может забыть горечи позора, в который вы ввергли ее семью, но она может простить человека, который, подкупленный негодяями, был причиной всего этого зла, если тот человек поможет ей восстановить честное имя невиновного.

— Я поклялся обвинить себя и обвиню, — ответил Жан Жеди. — Я готов сознаться во всем и подписать признание… Правосудие должно восторжествовать.

— И оно восторжествует!… — вскричал Анри, выходя вперед.

— А! Господин де Латур-Водье! — прошептал Жан Жеди, которого Этьен заставил встать с колен. — Я очень доволен, что это дело берете на себя вы. Оно в хороших руках. Вы пришли допрашивать меня, не правда ли?… Я все скажу и то же самое покажу и в день суда, если Бог дозволит мне прожить до тех пор… Прежде чем оставить этот мир, я, по крайней мере, отомщу за невиновного и заслужу прощение. Не правда ли, мадемуазель?

— От имени тех, которых нет больше на свете, и от моего имени я прощаю вас.

Сильная радость выразилась на лице раненого. Затем он вдруг побледнел и, казалось, был готов упасть в обморок.

В то же время он прижал руку к груди, в которой почувствовал страшную боль.

— Довольно волноваться, — сказал Этьен, — успокойтесь, будьте мужчиной, или я ни за что не отвечаю.

Он дал Жану ложку лекарства, и это немного оживило его.

— Я страшно страдаю, доктор… — прошептал он. — Мне кажется, что в ране у меня каленое железо, но я буду мужественным, я буду силен… Пусть меня спрашивают — я могу отвечать… Я не хочу умереть, не сказав ничего.

Анри де Латур-Водье начал допрос, и свидетели этой сцены невольно вздрагивали при рассказе об ужасной драме.

Один Анри спокойно записывал ответы.

— Итак, — спросил он, — вы не знали имен злодеев, которые наняли вас?

— Да.

— И только случайно встретили их в Париже через двадцать лет?

— Да, случайно.

— И вы убеждены, что это мистрисс Дик-Торн и Фредерик Берар?

— Вполне убежден.

— На чем основывается эта уверенность?

Жан Жеди рассказал, что произошло с той минуты, когда, проникнув ночью в первый раз в дом на улице Берлин, он узнал мистрисс Дик-Торн, и до вечера 20 октября, окончившегося воровством бумажника со ста тысячами франков.

— Мне нужно объяснить один пункт по поводу этого воровства, — перебил Анри. — Рене Мулен, остававшийся в доме после вас, убежден, что мистрисс Дик-Торн меньше беспокоилась о потере денег, чем важных бумаг, заключавшихся в бумажнике.

— Мне уже говорили это, — сказал Жан.

— И вы не нашли там ничего, кроме денег?

— Да, сто три тысячи франков. Я открывал все отделения бумажника, там не было ничего больше.

— Может быть, было какое-нибудь секретное отделение?

— Не знаю; знаю только то, что в этих отделениях не могло заключаться много, так как стенки показались мне довольно тонкими.

— Опишите его.

— Он был черной кожи с серебряными застежками.

Внимание адвоката, казалось, еще больше усилилось.

— Не помните ли вы еще чего-нибудь особенного?

Жан Жеди покачал головой:

— Нет.

— Припомните хорошенько. Не было ли чего-нибудь на верхней стороне бумажника?

— Ах, да! Припоминаю: была вырезана буква, почти стершаяся.

— Какая?

— Кажется, К.

Анри вздрогнул.

— И вы потеряли эту важную вещь? — продолжал он.

— Негодяй, который ранил меня, Фредерик Берар, человек с моста Нельи, украл его из кармана моего сюртука.

— Здесь?

— Да, бумажник еще был при мне в «Черной бомбе», и в нем было даже больше двух тысяч франков.

— Странно, — сказал Анри.

— Что такое? — спросил Этьен.

— Ты это сейчас поймешь, — ответил адвокат.

Затем, обращаясь к Жану Жеди, прибавил:

— В котором часу ранил вас Фредерик Берар?

— Около часа ночи.

— А я, в половине первого, на углу улиц Амстердам и Берлин нашел под воротами бумажник, совершенно похожий по описанию на ваш; он из черной кожи, с серебряными застежками и с буквой К…

— Похож как две капли воды!… — вскричал Жан.

— Он был пуст: в отделениях не было ничего: ни денег, ни бумаг. Одна из половинок показалась мне немного толще другой, но в то время я не обратил никакого внимания на это ничтожное обстоятельство.

— Что, если это бумажник Жана Жеди? — решился заметить Рене.

— Судя по описанию, возможно; но каким образом он очутился там, так как Жан не мог проезжать по этой улице из «Черной бомбы» в Бельвиль?

Старый вор задумался.

— А, забавно, — прошептал он, — и даже невозможно… если только…

Он снова замолчал, потом вдруг вскрикнул: он вспомнил про Миньоле.

— Я знаю, в чем дело, — сказал он. — Бумажник украли у меня не здесь, а в «Черной бомбе». Миньоле вытащил его, затем выбросил, вынув деньги.