Анна Ольховская - Страшнее пистолета

А в том, что разборки будут, Кирилл не сомневался. Зная злопамятность опоганившей фамилию Витке мадам, ожидать, что она, устыдившись своего конфузного поведения накануне, умчится в закрытом экипаже замаливать грехи в монастырь, не стоило. Удивительно, что Маняша отсюда убралась тихо и незаметно. От нее вполне можно ожидать кучи под дверью.

Но, то ли у Мани кишечник еще не проснулся, то ли мадам постеснялась местных уборщиков (хотя первый вариант вероятнее), но под дверью Кирилловой комнаты было чисто. Как, впрочем, и в гостиной, где провела ночь валькирия‑неудачница. Все на своих местах, ничего не растоптано и не сломано.

А вот это как раз и плохо. Выплесни Маня злобу сразу, можно было ожидать относительно мирного разрешения конфликта. Но когда эта гадюка начинает копить яд, укус может оказаться смертельным.

Как уже почти стал однажды.

Ничего, сейчас все равно не укусит, Кирилл им нужен, а потом он просто не даст им шанса.

Кирилл собрался принять утренний душ, но голова болела все сильнее, до рвоты. Похоже, сотрясение мозга Маня ему все же устроила, надо вызвать доктора.

В каждом коттедже имелся телефон, обеспечивающий внутреннюю связь на территории клиники. Кирилл редко пользовался трубкой, в основном звонили ему, вызывая на осмотр либо на процедуры. Все необходимые номера были на листочке бумаги, лежавшем возле аппарата.

В том числе и номер доктора Каплана.

Кирилл еле добрался до столика, на котором лежала трубка, штормило все сильнее. Один гудок, второй, третий… Лишь бы доктор был на месте, что по утрам случается довольно редко: обходы, осмотры, процедуры.

Но, к счастью, случилось. Правда, после десятого гудка.

— Слушаю, доктор Каплан, — запыхавшись сообщила трубка.

— Вениамин Израилевич, это Кирилл. Вы не могли бы прийти ко мне? — Каждое слово молотом било изнутри в череп, вызывая мучительный резонанс.

— Что‑то случилось? — удивительная прозорливость, учитывая, что пациент едва шепчет.

— Да. Быстрее.

И, не дожидаясь расспросов, Кирилл нажал кнопку отбоя. В том числе и в сознании.

Боль выключила его, но она же и включила. Только это была совсем другая, поверхностная боль, не разрывающая голову изнутри.

Судя по ощущениям, доктор занимался художественной штопкой головы.

Кирилл застонал и открыл глаза.

— Тише, голубчик, тише, — доктора видно не было, его дребезжащий голос звучал где‑то над головой. — Потерпи, у тебя глубокая рана, да еще и с осколками стекла внутри. Кто это тебя так?

— Маша, жена брата, — жалобно сообщил голубчик. — Бутылкой. Больно очень и тошнит.

— Немудрено, у тебя сотрясение мозга. За что же жена брата тебя чуть не убила? Не дергайся, осталось всего два шва.

— Я постараюсь, — нам, умственно отсталым, можно не изображать из себя партизана на допросе в гестапо и колоться с энтузиазмом перезрелого кокоса. — Маша вчера вечером пришла в мой дом без разрешения, разделась и захотела, чтобы я ее трахнул. А я отказался, это неправильно, ведь она жена Арика! Но Маша все равно лезла, тогда я ее оттолкнул, сильно. Она упала, больно ударилась, начала нехорошо ругаться, а потом ударила меня бутылкой с вином, которую принесла с собой. Я потерял сознание, утром пришел в себя и позвонил вам.

— А Мария?

— А ее утром уже не было. Ушла, а когда — не знаю. Вениамин Израилевич, зачем она это сделала? Я не хочу больше ее видеть.

— Не волнуйся, не увидишь. Я прослежу.

— А где я сейчас, это не мой дом. Это больше похоже на палату, где я лежал раньше.

— Это не палата, а перевязочная, тебя сюда перенесли из коттеджа. Но в палату на несколько дней вернуться придется, надо подлечить твою голову.

— А потом?

— А потом — снова в коттедж.

— Я не хочу туда, я боюсь. Туда может зайти кто захочет. Я домой поеду.

— Куда домой — к себе или к брату?

— Ой, только не к Арику, там его жена! Я к себе хочу.

— Об этом пока рано говорить, надо подлечиться. Но даю тебе слово — Маша больше приставать к тебе не будет.

— Обещаете?

— Обещаю.

— Тогда ладно, лечите.

— Да, кстати. Ты не пугайся, когда свое отражение в зеркале увидишь. Пришлось тебя обрить, чтобы обработать и зашить рану.

— Мне все равно.

Пугаться своего отражения Кирилл не стал, а вот от смеха удержаться не смог. Хотя смеяться было больно, несмотря на вколотые анальгетики.

Очень уж кретински выглядел тот, кто пялился на него из зеркала. Особенно впечатлял набалдашник из бинтов.

Была ли палата, куда его перевели, той самой или просто точно такой же, Кирилл не знал. Да и, собственно, какая разница? Главное, что она находится в тщательно охраняемом реанимационном блоке, который здесь называли карантинным, и попасть сюда можно было, только миновав два поста охраны.

И вряд ли сюда забредет томящаяся от одиночества Маня. Придется ей покопить яд и желчь еще несколько дней, а там и муж вернется. Напомнит женушке, что тут к чему. И к кому.

А в том, что Каплан обязательно расскажет о происшествии Аристарху, Кирилл не сомневался. Да и сам он молчать не собирался.

Главное, дотерпеть до того дня, когда его вывезут из этой западни, старательно усыпляя бдительность окружающих.

И — арривидерчи, Манюня!

Вот только Маня прощаться и прощать обидчика не собиралась.

В числе процедур, назначенных Вениамином Израилевичем, была одна, отдаленно смахивавшая на электрофорез: Кирилл ложился на кушетку, молчаливая медсестра накрывала его лицо тканевой маской, пропитанной каким‑то лекарством, а потом сверху надвигалась металлическая штукенция, похожая на модифицированный дуршлаг. И по лицу начинали носиться толпы мурашей, щекоча и пощипывая.

Именно эта процедура оказалась наиболее действенной в восстановлении внешности пациента. Так, во всяком случае, говорил доктор Каплан, с гордостью демонстрируя результат лечения Аристарху.

И продолжал назначать ее Кириллу, хотя большой необходимости вроде уже и не было. Но — доктору виднее.

Не отменил Каплан эту процедуру и после ранения пациента, только совместил ее с капельницей.

Что именно назначил в этот раз неугомонный экспериментатор, Кирилл не знал, но чувствовал себя после «электрофореза» и капельницы препогано. Причем с каждым днем все хуже и хуже.

Пока однажды утром снова не смог открыть глаза.

Он попробовал еще раз — результат тот же. Вернее, полное его отсутствие, результат трусливо сбежал.

Лесным пожаром взметнулась паника, руки затряслись и притворились кусками желе, надеясь отлежаться. Вот не будут они работать — и нечем станет лицо ощупывать, и знать ничего не знаем, что там и как.

Голова тоже захотела поучаствовать в инсталляции под названием «Меня нет!», вспомнив, как обдуманно и по‑геройски это делает страус. Но, вспомнив о ране с еще не снятыми швами и наличии на полу плитки вместо мягонького песочка, от идеи отказалась.