Валерий Меньшиков - Цветы на асфальте

Алексей медленно повернулся. И как бы впервые увидел своих ребят — весь оперативный состав отдела. В ладно пригнанных кителях, белых сорочках, они были Действительно молодо красивы. Всего лишь два раза в год (на Первомай и 7 ноября) собирались они вот так, заменив штатскую одежду на форму. Неловко оправляли знаки отличия, институтские и университетские значки. Форма делала их строже, серьезнее, осанистей, как бы расправляла изнутри, убирала сутулость.

Алексей прошел к столу, но не сел, как обычно. И все разом повернулись к нему.

— Ну что ж, парни...

Он ненадолго замолчал, словно растерял приготовленные заранее слова.

— Нет больше среди нас Пети Синцова, не услышим мы его голос. Такая вот штука — наша жизнь. Ходишь, топчешь этих гадюк и вдруг споткнешься. Притаился где-то вражина. И не будет нам покоя, радости секундной не будет, пока не изловим эту мразь.

Он заметил, как все больше мрачнели лица сидящих. Никому не казались громкими его слова. Они звучали проникновенно, и каждый думал так же.

— А сейчас проводим в последний путь нашего товарища...

Около спортивного комплекса «Динамо», несмотря на дождь, толпился народ. На всех лицах лежала печать скорби, какой-то внутренней сосредоточенной задумчивости.

Посредине зала на возвышении стоял обтянутый красной материей гроб, который заслоняли многочисленные венки. У изголовья, на стульях, сидела небольшая группа людей в темной одежде и среди них жена Синцова с маленькой дочкой на руках. Алексей не стал присматриваться к отрешенному от жизни лицу Петра, хотелось оставить в памяти его таким, каким оно было всегда.

Скорбное молчание, шелест подошв по деревянному полу, единый ритм движения — во всем этом чувствовалась большая собранность, сила, которая объединяет незнакомых людей в лихую годину или в минуты общей беды. Люди шли и шли, и каждый думал что-то свое, навеянное печалью этой картины...

Дождь перестал внезапно. Выпавшее из-за крутобокой тучи солнце лучами коснулось промытых листьев, отразилось в многочисленных лужицах на мокром асфальте. И лишь стремительные ручейки, ниспадавшие сквозь чугунные решетки колодцев, напоминали о недавнем ливне.

Алексей привел своих ребят на указанный квартал улицы, все без лишних разговоров разошлись по местам. Коротков знал, что сейчас сотрудники милиции двумя четкими шеренгами стоят вдоль проезжей части всех улиц города, по которым в последний путь повезут Синцова.

Густо копился на тротуарах народ. И у Алексея вдруг защипало глаза. Случился тяжкий день, постучалась в их дом беда, и она отозвалась болью в сердце всех этих людей, что пришли проститься с неизвестным им сотрудником милиции.

У здания «Динамо» протяжно запели трубы, глухо отозвался барабан. И Алексей сделал поглубже вдох,задержал дыхание, никто не должен видеть его слез, его минутную слабость.

А трубы поют печально, словно рвется из них наружу боль. Вторит им барабан. Ближе процессия. Десятки людей несут венки. Плавно опускаясь на черный промытый асфальт, алеют на нем, будто крупные капли крови, гвоздики.

Густеет поток провожающих, тесно улице, раздвинуть бы ее стены. А в самом конце траурного шествия уже снимаются с постов сотрудники милиции и идут слитно, ряд за рядом.

Прощай, Петя Синцов, мы тебя не забудем! Прощай!..

Кем был для него старший брат, вор и грабитель, таёжный «король» Леха Крест? Не только братом. В детстве своем, когда Крест «утвердил» себя в городе и с ним считались блатные, Пашка (порою битый сверстниками) не раз прибегал к помощи братова кулака. Этот аргумент был самым весомым в борьбе за Пашкин авторитет. Тронуть его мог лишь кто-то по незнанию. Пашка рано понял: сила солому ломит, бей каждого и тебе будут поклоняться.

Эта воспринятая Пашкой формула отложила отпечаток на его характер. Рос он изворотливым, хитрым, жестоким. Учителя в школе «опустили вожжи», проступки подростка выходили за рамки школьных правил, беседы с родительницей не приносили успеха.

Воровать он начал рано. Скудость семейного житья не являлась тому причиной. Был он предоставлен сам себе, воровская развращенность, которая исходила от старшего брата и его дружков, постепенно разлагала Пашку. Крест давно уже вышел на эту дорогу. Теперь узкая, еще неторная Пашкина тропочка петляла рядом с ней.

В школьной раздевалке он крал (и это поощрялось старшим братом) нехитрое содержимое карманов, отбирал мелочь у младшеклассников. Его изредка ловили, приводили в учительскую, но он лишь замыкался, опускал свою рыжевихрастую голову и молчал. Взбудоражил школу такой случай. На уроке литературы учительница рассказала о подвиге молодогвардейцев. Всю перемену ребята бойко обсуждали эпизод с поджогом биржи труда. А Пашка стоял в сторонке и слушал. И его тронул рассказ, приглянулся залихватски смелый Сергей Тюленин. А вечером он с банкой мучной болтушки прокрался к одному из киосков, измазал густым клейстером стекла и, залепив тетрадными листками, с легким хрустом выдавил их локтем.

Когда на следующий день его привели в райотдел, следователь, допрашивающий его в присутствии все той же учительницы литературы, спросил:

— Кто же тебя надоумил?

Пашка с сожалением посмотрел на него, на стол, заваленный авторучками, значками, открытками — его «добычей», — и дерзко ответил:

— А вот она. Со своим Сережкой Тюлениным.

Такого цинизма учительница не ждала даже от «трудного» Пашки. У следователя невольно растянулись в улыбке губы, но в следующий момент он соскочил со стула и спешно стал наливать воду в стакан. Лицо учительницы будто подбелили мелом, она раскрыла рот, словно хотела что-то сказать и не могла. Пришлось вызывать «скорую помощь».

Друзей у Пашки не было. Не было и врагов. Бил он ребят беззлобно, так, для профилактики. Чтобы боялись и верили в его силу.

Позднее Пашку все-таки исключили из школы. В отместку он украл из военного кабинета учебный автомат. Пришлось в колонии для несовершеннолетних мастерить табуреты. Не предвиделось Пашке впереди нормальной человеческой жизни, с ее радостями и тревогами, вернее, он сам не искал к ней дорогу.

Выполняя поручение Лехи, Пашка без труда отыскал нужный дом. Мельком взглянув на список жильцов, пришлепнутый к парадной двери, уловил против фамилии «Хардин» цифру пятнадцать. Не спеша поднялся на четвертый этаж, остановился около двери, обитой черным дешевеньким дерматином. Полированная пуговка звонка утонула под Пашкиным пальцем.

«Тиль-тиль-тиль-тиль» — мелодично отозвался звонок. Чутким ухом Пашка уловил за дверью легкий шорох. Кто-то приблизился, глазок потемнел — Пашку рассматривали. Он снова давнул блестящую пуговку.