Нил Гриффитс - Предательство в Неаполе

Резко, будто от толчка, просыпаюсь в маленькой узкой постели: я закутан в насквозь промокшие простыни и лежу в ложбинке продавленного матраца. Тяжелые веки никак не хотят подниматься. Я нахожусь в большой и почти пустой комнате. В углу комод, на нем эмалированный кувшин и тазик для умывания. На спинке стула возле кровати висит моя одежда, сумка аккуратно задвинута под сиденье. Не похоже на больницу. Напротив высокое окно, сквозь его решетчатые ставни пробивается свет: лучи, ломаясь, ударяются в пол, едва добравшись до середины комнаты.

Комната кажется кельей или камерой, будто такой ее сделали нарочно, решив жить непритязательно, не обращая внимания на осыпающуюся со стен штукатурку, на выцветшую и шелушащуюся краску, на то, что половые доски, не покрытые лаком и пыльные, выглядят так, будто с них только-только убрали ковер. Очевидно, что не гостиница. Форточка открыта. Слышу итальянскую речь. Семейная перепалка. Собирают на стол. Звяканье приборов, стук посуды — все слышно отчетливо, совсем рядом. Завтрак, обед, ужин? Ориентируясь по скупому свету, что попадает в комнату, решаю: утро. Значит, завтрак. Где-то играет радио. Опять итальянская попса. Примерно там же, где и семейное застолье.

Переворачиваюсь на бок и осматриваюсь. Возле кровати ярко расписанный глиняный кувшинчик с водой и маленький стаканчик. Осторожно наполняю его. Холодная вода освежает пересохший рот и горло. Сделав нескольких глотков, пробую встать, но не получается: суставы не гнутся, мышцы будто свело до боли, — и я мгновенно устал. С глухим стоном валюсь навзничь. Слышу какой-то звук снаружи, кто-то скребется в дверь. Откликаюсь: «Входите…» Эхо едва слышно разносит мой голос по пустой комнате. Делаю глубокий вдох, собираясь крикнуть погромче, но не успеваю произнести «buon giorno», [4] добрый день ( ит. ). как дверь открывается и входит старушка. На ней поверх черного платья голубой домашний халат, густые седые волосы собраны в тугой пучок, слегка съехавший на одну сторону. Лицо маленькое, очень смуглое, морщинистое. Глаза у старушки тоже маленькие, темные, охвачены паутиной морщинок.

Она обращается ко мне с какой-то скороговоркой на итальянском. Распознаю всего одно слово: «mal», больной. То ли сообщает, что меня доставили больным, то ли спрашивает, как я себя чувствую.

Пожимаю плечами и выжидательно смотрю на нее.

Старушка внимательно оглядывает меня — взгляд маленьких глаз твердый и прямой, — прежде чем заговорить снова. На сей раз не понимаю ни словечка. Уставившись на нее, пожимаю плечами. Она пробует объясниться по-иному.

Сводит пальцы одной руки вместе, подносит их ко рту, произнося: «Affamato? Mangiare?» [5] Голодный? Кушать? ( ит. ) — и указывает на меня.

Голоден? Кушать? Хочу ли я есть? А в самом деле!

Киваю:

— Да… si… grazie. — Говоря «спасибо», замечаю, как трудно дышать.

— Prego, [6] Пожалуйста ( ит. ). — радостно бросает она и проворно выскальзывает за дверь.

Где бы в данный момент я ни находился, успокаивает следующее: вот постель, вот вода, вот женщина, которая, насколько можно судить, не против, чтобы я тут лежал, и собирается меня накормить. Так что лучше расслабиться. Закрываю глаза и стараюсь расслышать, что происходит снаружи. Семейство на противоположной стороне улицы беседует уже более дружелюбно. Мать, отец, молодая дочь смеются. Слышу, как проносятся под окном машины и лихие мотоциклы, резкой перебранке их сигналов нет конца. Второй раз пытаюсь приподняться на кровати. Опускаю ногу и рывком усаживаюсь. Пока дается легко. Как штангист, готовлю себя к решающему толчку. Едва встаю во весь рост, как возвращается головокружение. К тому же я голый. Кто-то меня раздел. Вновь опускаюсь на постель, и тут как раз открывается дверь и входит та же старушка. В одной руке она держит мисочку, в другой — аккуратно сложенную накрахмаленную чистую простыню. Хватаю подушку, чтобы прикрыться. Старушка подходит, ставит мисочку на стул и протягивает мне простыню. «Grazie», — благодарю я и беру. Тут старушка отворачивается, давая мне возможность устроиться в постели. Сил хватает только на то, чтобы скинуть мокрую простыню и неловко натянуть свежую. Старушка оборачивается, указывает глазами на мисочку, которую поставила рядом со мной. В мисочке густой суп, в котором едва не стоит маленькая ложечка, прислонясь ручкой к краю миски.

— Zuppa, — поощряет меня старушка. — Fagioli. Bene. [7] Суп. Фасолевый. Вкусный ( ит. ).

— Спасибо. Grazie, signora, — произношу я, стараясь выразить свою благодарность признательным выражением лица.

— Prego, — снова говорит она, но на сей раз остается на месте, руки держит в карманах халата.

Ем похлебку из белой фасоли, густую, сытную, приправленную острым черным перцем. Нёбо у меня пересохло, и его так дерет, что каждую ложечку супа приходится проталкивать в пищевод глотком воды. Все же удается съесть почти половину миски, прежде чем пропадает аппетит. Трапеза обессилила меня. Ставлю миску обратно на стул и раз за разом повторяю: «Grazie, grazie», — желая убедиться, что моя благодарность воспринята. Старушка поднимает с пола сброшенную мною простыню. Она уже собирается уходить, когда я окликаю ее:

— Scusi, signora? [8] Простите, синьора? ( ит. ).

Она останавливается, оборачивается:

— Si, signor?

— Отель. Это отель? — спрашиваю я и указываю на пол.

Старушка молчит, раздумывая над ответом, потом неуверенно говорит:

— Si, signor…

«Разве это отель?» — удивляюсь я про себя. Полученный ответ далеко не убеждает.

— Pansione? [9] Пансион? ( ит. )

В ответ старушка лишь повторяет произнесенное мною слово, не подтверждая и не отрицая. Начинаю подозревать, что неаполитанцы народ если не туповатый, то непостижимый. Эта старушка так же загадочна, как и мой таксист.

— Массимо? — спрашиваю, вспомнив его имя, и руками показываю, будто кручу руль. Может, получится хотя бы установить связь между человеком, что привез меня сюда, и этой женщиной: она ему мать или жена? Это их дом?

Старушка пожимает плечами, лицо ее ничего не выражает.

— Grazie, — говорю, оставляя ее в покое.

Она что-то отвечает, заканчивая словом «reposo», которое, как мне кажется, значит «отдыхайте», и уходит.

После того как за ней закрывается дверь, замечаю на краю кровати газету. Свежую, еще не читанную. Убежден, что, когда я менял простыни, газеты не было. Не помню и того, чтобы старушка ее приносила: в первый раз она пришла с пустыми руками, во второй — несла суп и простыню. Я тянусь через всю постель и хватаю газету. «Ультимиссиме» называется. Громадный заголовок-шапка: «Il Pentito». [10] Раскаявшийся ( ит. ). А сразу под заголовком фото, очевидно, самого кающегося: молодой человек, красив, элегантен, даже щеголеват. Так и позирует перед объективом. Подпись под снимком гласит: «Giacomo Sonino. Pentito di Camorra». Каморра? Смутно припоминаю, что так называют мафию в Неаполе. Или нечто в этом духе. Пытаюсь сообразить, кто он, что натворил. Само собой, «покаяние» — это не новость для первых полос газет. Даже в Италии. Смотрю в текст, пытаясь ухватить суть. Сдаюсь после первой же коротенькой строчки. Голова тяжелая, мозги еле ворочаются, сил нет сосредоточиться. Снова перевожу взгляд на фото, разглядываю. Когда снимали, позировал отнюдь не кающийся грешник, это точно. Опершись спиной об уличный фонарь, молодой человек, похоже, грозит фотографу пальцем, будто шутливо предупреждает того: не снимать. Но потом, приглядевшись внимательнее, я понимаю, что он вовсе не грозит пальцем. Указательный вытянут вперед, а большой вверх, наподобие курка вздернут. Молодой человек вполне серьезно предупреждает фотографа: снимешь меня — пристрелю. На первый взгляд снимок кажется постановочным, но теперь ясно, что сделан он неожиданно, в один момент: Джакомо на углу улицы, слишком уверен в себе, чтобы бежать, прятаться, закрывать лицо, и в то же время весьма скор на расправу, если потребуется. С улыбочкой. Этот человек — гангстер.