Владимир Кашин - Тени над Латорицей (Справедливость - мое ремесло - 3)

- Вы давно переступили границу человеческой совести, - не своим голосом сказал Коваль. - Пролили кровь даже собственной дочери, и теперь ваши эмоции ни к чему. Его, - подполковник кивнул на нож, - вам больше никогда не удастся взять в руки!

Локкер, казалось, готов был броситься на Коваля.

- И все-таки, - он обвел всех опухшими от бессонницы глазами, - я скажу, я все равно скажу. Я приехал, чтобы забрать их отсюда. Чтобы не оставались с вами. У меня не было нормальной жизни, но я знал, что где-то есть у меня семья и на старости будет свой дом, свой сад, свои цветы. Много лет это было моей последней надеждой...

Локкер разволновался, начал глотать слова, акцент его усилился, и стало почти невозможно понять, что он говорит.

Коваль посмотрел на добродушного в повседневной жизни, а сейчас неумолимого полковника Антонова, и вспомнился ему Меркуря-Чукулуй, ночь в горах, тревожный рассвет во время облавы на диверсантов-"вервольфовцев", которые и в самом-то деле стали оборотнями, окончательно потеряв человеческий облик.

И так же, как много лет назад, бывшие солдаты были рядом и вели все тот же бой с тем же врагом. Нет, для них война не кончится до тех пор, пока есть на свете хотя бы один такой вот зверь.

Локкер стоял посреди комнаты, покачиваясь, как маятник, и руки его, схваченные стальными наручниками, то поднимались, то отпускались.

- Они должны были поехать в Венгрию, а оттуда я переправил бы их через Австрию в Мюнхен. Но они не захотели, они не захотели! Я вас ненавижу всех! - закричал он снова. - Вы все поломали! Вы отобрали у меня семью! Что вы сделали из моей Евы?! Учили ее в вашей школе, вывернули ей мозги наизнанку, и она чуралась своего отца. Даже Катарин стала чужой, не захотела ни золота, ничего!

Локкер кричал, но ни Коваль, ни Антонов не останавливали его.

- Они уже не имели права жить, они никому не были нужны!

- Взбесившийся фашист! - воскликнул подполковник, который только теперь до конца поверил в страшную гибель Евы от руки отца и вспомнил, как уничтожали в бункере своих детей Геббельсы. Всегда выдержанный, Дмитрий Иванович сейчас был вне себя от гнева. - Зверь, фашист, да и только! Проклятый фашист!

- Я этим горжусь! Я убил их, чтобы они не оставались с вами!

Крик Локкера разносился по всей заставе. Дежурный радист перестал вызывать "березки" и "ромашки", откуда-то, словно по тревоге, прибежали солдаты, и только часовой у входа стоял по-прежнему как вкопанный.

Наташа не смогла бы объяснить, что произошло в ее душе, когда кричал убийца. Она услышала еще, как Локкер что-то прохрипел. Потом из раскрытого окна донеслись звуки, похожие на всхлипывание. И - голос отца, который она едва узнала: такой он был строгий и необычный.

Но вот убийца замолчал. Наташа догадалась, что выкричался и теперь будет молчать долго. Она читала, слышала, знала, кто такие фашисты, но только теперь осознала это совсем по-иному.

...Как ни приглашали гостеприимные пограничники позавтракать у них, Наташа и Дмитрий Иванович отказались: было не до еды. Полковника Антонова задерживали на заставе дела, и Коваль с дочерью на том же газике, который доставил их сюда на рассвете, вернулись в городок.

По дороге не перекинулись ни словом, хотя оба думали об одном и том же. Сгоряча подполковнику хотелось сказать дочери: "И надо же было тебе ехать!" Но, подумав, сам себе ответил: "Надо было!" Он не знал, что вскоре, вспоминая поездку на заставу, еще раз подтвердит этот свой вывод.

У здания милиции Дмитрий Иванович вышел, а Наташа попросила водителя довезти ее до турбазы, где хотела попрощаться с новыми друзьями. Она понимала, что теперь уже скоро уедет отсюда.

2

Рядовой Павел Онищенко лежал в изоляторе и глядел в белоснежный потолок. На плацу, под окном, старший сержант Вирный проводил строевые занятия. До Павла доносились его команды и эхо ладных ударов солдатских сапог по зацементированной площадке.

- Напра-а-во! - громко выдыхал старший сержант.

"Топ! Топ! Топ!" - дружно топали солдатские сапоги с железными подковками.

- Кру-у-гом! - четко командовал Вирный.

И снова мгновенно отвечали на команду солдатские сапоги.

Единство с заставой, со всеми ее людьми и вообще со всем тем, что здесь есть - со спортивной площадкой, с ленинской комнатой, даже с этим пустым изолятором, - ощутил он внезапно, когда врач решил отправить его в госпиталь.

"Товарищ майор, разрешите остаться", - попросил Павел.

Врач поначалу не соглашался, хотя на этот раз Карл Локкер промахнулся и рана была не тяжелая. Но тут вмешался Арутюнов, от которого Павел меньше всего ожидал помощи.

- Если положение не угрожающее и нужно только лежать, то лучше оставьте парня на заставе. Питание у нас отличное: свежее молоко, сливки, сметана, овощи - свое хозяйство. А потом - здесь товарищи. Тоже лечебный фактор...

- Ша-а-агом арш! - гремело за окном.

"Топ! Топ! Топ!.." - дружно отвечали сапоги.

- Стой.

Павел лежит неподвижно. Его посещают врачи. Ребята дали кровь для переливания, говорят, со многими породнился. Времени у него хоть отбавляй, можно думать и размышлять сколько угодно. И неожиданно пришло в голову, что он на заставе уже старожил, что дни бегут быстро и что служба стала привычной и даже нетрудной.

Все то, что раньше мучило, понемногу прошло. Даже тревожные мысли о Тане, болезненные воспоминания о кратковременной с нею дружбе. Горечь осталась за рубежом, который словно разделял жизнь на две части: на то, что было, и то, что есть.

Теперь вспоминал он девушку как взрослый мужчина, а не как мальчик, чувствующий себя беспомощным и реагирующий на всякую мелочь с острой, безысходной тоской. Его охватила радость открытия: он - силен, он способен защитить то, что ему дорого.

Вчера он слышал, как вопил пойманный им фашист. Он сам никак не мог поверить, что одолел такого зверя. На душе было хорошо - как у человека, который кого-то спас от беды.

И неожиданно избавился он от гипноза Таниного превосходства, ее какого-то непонятного перевеса над ним. Снова вспомнил первый вечер, но уже не экстравагантные шутки, а тот сумасшедший и вместе с тем прекрасный разговор, когда морозной ночью бродили они по Киеву без цели и направления, сбивая рукавицами с заборов нетронутый снег, болтали обо всем на свете и даже забыли, что в теплых парадных можно было и поцеловаться.

Единственное, что беспокоило его сейчас, - это посещение подполковника милиции из Киева, который назвался Дмитрием Ивановичем Ковалем. Коваль недолго пробыл в изоляторе. Поблагодарил Павла за задержание опасного преступника и пообещал похлопотать о награждении.

Уже прощаясь, словно между прочим, спросил:

- Вы знаете Таню Красовскую?

- Да, - ответил Павел, чувствуя, как замерло сердце. - С ней что-нибудь случилось?