Аркадий Адамов - Злым ветром (Инспектор Лосев - 1)

Голос его окреп, завибрировал, глаза вдохновенно заблестели. Мушанский все больше входит в роль страдальца и непризнанного гения. Но Кузьмич довольно бесцеремонно обрывает его.

- Это все потом, - он решительно прихлопывает ладонью по столу. Насчет страданий. Займемся пока вашими преступлениями. И не старыми, а последними. Кстати, раньше вы между очередными арестами все-таки работали в театрах, а потом перестали. Это почему так, а?

- Я убедился в людской зависти и злобе, - с пафосом отвечает Мушанский. - О, если бы хоть где-нибудь меня оценили. Хоть где-нибудь. Но нет! И мой талант погибал в отчаянной, неравной борьбе. Вам это не понять. Вам не понять душу артиста! Вы...

- Ну почему же не понять, - спокойно возражает Кузьмич. - Нам всякие души приходится понимать. Поймем и вашу.

Интересно, неужели Мушанский искренне считает, что кто-то погубил его выдающийся талант, или это зависть, обычная зависть человека, сознающего свою бездарность? В жизни встречаются, как вы знаете, оба варианта. Но есть и третий. Разглагольствования о загубленном таланте нужны только для прикрытия, а о чужой, притом всеобщей безнравственности - для оправдания своей. Мелкой, пакостной душонке без этого невозможно существовать.

- Ладно, - говорит между тем Кузьмич. - Хватит насчет театра и таланта. Теперь вопрос по другой линии. Раньше вы занимались квартирными кражами, так?

- Допустим, - снисходительно соглашается Мушанский.

- Почему вы теперь занялись кражами в гостиницах?

- Я?.. - очень естественно удивляется Мушанский. - Вы меня с кем-то путаете.

- Может быть, с Жорой Кротковым? - усмехается Кузьмич. - Супруги Худыш уверены, что вы Кротков.

- Неостроумно, - сухо отрезает Мушанский.

У него заметно портится настроение.

- А разве остроумно отрицать то, что мы уже знаем? - спрашивает Кузьмич. - Вы должны были бы это сразу понять.

- Ничего я не желаю понимать, - с вызовом отвечает Мушанский. Повторяю, вы меня с кем-то путаете.

- Нет, мы вас ни с кем не путаем, - Кузьмич качает головой. - Вас опознают работники всех московских гостиниц, где вы побывали. А потом мы отвезем вас в Ленинград и Харьков. Там вас тоже опознают, будьте уверены. У вас очень запоминающаяся внешность. И преступления тоже. Особенно последнее.

Я замечаю, как у Мушанского начинают нервно подергиваться уголки рта.

- Да-а, - невозмутимо продолжает Кузьмич. - Последний раз вы пошли на убийство. А потом у вас появился и пистолет.

- Толпа! - со злостью кричит Мушанский. - Толпа может довести личность до крайних мер самозащиты. И тогда личность берется за оружие! Понятно вам это?!

- Ну если каждая личность будет браться за оружие, - говорит Кузьмич, что получится?

- Я говорю не о каждой личности, - Мушанский презрительно пожимает плечами. - Я говорю о личности с большой буквы.

- Большая буква начинает слово, которое требует уважения, - говорит Кузьмич спокойно. - Имя каждого человека пишется с большой буквы. Но можно лишиться уважения и остаться только с большой буквы.

- Чьего уважения, разрешите узнать? - иронически осведомляется Мушанский.

- Людей. Больше ждать уважение не от кого.

Мушанский пожимает плечами, всем видом своим демонстрируя глубочайшее презрение.

- Ладно, - говорит Кузьмич, - хватит кривляться. Пока что вы вор, Мушанский. Самый обыкновенный вор. И это слово никогда еще не писалось с большой буквы... как и слово "убийца".

- Я не убийца!.. - кричит Мушанский и стучит кулаком по столу.

- Мы еще дойдем до этого эпизода. А пока что вы признаете шесть краж по Москве?

Мушанский резко поправляет:

- Пять!

- Какие же пять вы признаете? - спокойно осведомляется Кузьмич.

Мушанский торопливо перечисляет первые пять краж. Это он "берет на себя". Деться тут некуда, он понимает. Но почему он "не берет" шестую? Конечно, там еще и попытка убийства. Но ведь деться от нее тоже некуда.

Все это, видимо, понимает и Кузьмич.

- А шестая? - спрашивает он.

- Шестой не было, - решительно заявляет Мушанский.

И тут я вспоминаю исчезнувшего жильца того "люкса". Вспоминаю, что мы так и не знаем, что взял в этом "люксе" Мушанский. И вменить ему ту кражу пока невозможно. Но откуда это может знать Мушанский?

- Вы были в той, шестой гостинице, - говорит Кузьмич. - Вас там видели и запомнили. Хорошо запомнили. Вы там впервые решились на убийство.

- Это не убийство!.. Я не хотел убивать!.. - снова кричит Мушанский, и в больших черных глазах его мелькает страх. - Это просто... самозащита, если угодно!.. Я не хотел! Не хотел, понятно вам?!

- Ладно, - говорит Кузьмич. - Всем этим займется следователь. Мне вы скажите только вот что: какие вещи вы взяли в шестой гостинице, в том самом "люксе", где вы напали на женщину? Вы же понимаете, что это вам ничем дополнительно не грозит. Кражей больше, кражей меньше. У вас и так их хватает. К тому же вы уже все равно признались, что в номере-то были. Ведь были?

- Был... - выдавливает из себя Мушанский.

- Что же вы там взяли?

- Ничего не взял.

К моему удивлению, он неожиданно приободряется.

- Ну, ну, - говорит Кузьмич, - я же вам сказал...

- Я превосходнейшим образом понял, что вы мне сказали.

Мушанский разваливается на стуле и просит еще одну сигарету.

Он снова принимается разыгрывать какую-то очередную роль. Момент ему кажется самым подходящим. Еще бы! Мы чего-то не знаем, а вот он знает, и, если ему заблагорассудится, он скажет. А не захочет, так и не скажет. И мы ничего тут поделать не можем.

Кузьмич остается, однако, невозмутимо спокоен.

- Почему же вы говорите неправду? - спрашивает он.

- Я говорю чистейшую правду, - отчеканивает Мушанский таким тоном, будто он никогда еще в жизни не лгал, и ему оскорбительны подозрения.

- Значит, испугались того, что случилось, и, ничего не взяв, поспешили удрать, так, что ли? - снова спрашивает Кузьмич.

- Я? Испугался?

Мушанский дает понять, что ему наносят новое оскорбление. Отвратительно это фиглярство, и я удивляюсь, почему Кузьмич не поставит его на место.

- Тогда почему же вы ничего не взяли? - с непонятным мне терпением продолжает спрашивать Кузьмич.

Что ему надо? Почему он все время кружит вокруг этой кражи? Оставил бы все это следователю, тот наверняка и сам докопается. По лицу Игоря я вижу, что и он не может понять этой настойчивости.

- Почему не взял? - небрежно переспрашивает Мушанский и аккуратно стряхивает пепел сигареты. - Жалкие тряпки, больше ничего не оказалось у этого господина.

Он брезгливо морщится.

- А деньги?

- Денег не было, - отрезает Мушанский и вдруг хлопает себя по лбу: Ах, нет! Пардон. Запамятовал. Две вещички я там все же прихватил. Две весьма миленькие кофточки.

- И?..

- И скинул Эллочке. - Мушанский снисходительно усмехается.