Бернхард Шлинк - Обман Зельба

Я смотрел на его губу, которую Фюрузан разбила своим кольцом до крови, и не увидел руки, в которой сверкнул нож.

— Эй, спокойно, спокойно, молодой человек… — Филипп встал между братом и сестрой и получил удар ножом в левый бок.

Когда брат вытащил нож и собрался ударить еще раз, я успел в последний момент толкнуть его в грудь зонтом. Не столько от толчка, сколько от удивления он выронил нож, и тот со звоном упал на землю, а когда он потянулся на ним, я наступил ему на пальцы. Филипп упал на землю, закрыв своим телом нож, и брату пришлось довольствоваться тем, что он плюнул сестре под ноги, развернулся и ушел.

— Забинтуй рану!.. — Филипп зажал рану левой рукой и говорил тихо, но четко. — Туго, и поскорей. Селезенка… кровь хлещет как из ведра… Разорви свою рубаху.

Я снял пиджак и рубаху, но никак не мог оторвать кусок ткани, и отдал ее Фюрузан. Та зубами стала отдирать полоску за полоской.

— Туже! — прикрикнул на нее Филипп, когда она начала бинтовать его.

Прохожие останавливались, интересовались, что случилось, предлагали помощь.

— Скажи, пусть твоя сестрица-дурносмешка вызовет такси с Парадеплац! А ты, Герд, позвони моим на отделение и поставь их под ружье — пусть готовят операционную. Зараза! Он мне и легкое зацепил… — У Филиппа был полон рот крови.

Сестра понеслась через площадь. Мне от телефонной будки было видно, как она через несколько минут вернулась на такси. Рана была забинтована, Фюрузан помогла Филиппу добраться до машины, и водитель, не видя крови, а видя лишь мокрый сбоку темно-синий шелковый костюм, наверное, принял его за помятого пьяного. Фюрузан тоже села в машину. Мать тем временем отгоняла любопытных прохожих. Я не знаю, что Фюрузан сказала водителю, но машина сорвалась с места так, что взвизгнули шины.

— Насколько я могу судить, все обойдется. Мы удалили селезенку и починили легкое. — Врач, оперировавший Филиппа, снял зеленую шапочку, скомкал ее и бросил в корзину для мусора. Увидев, что я курю, он сказал: — Дайте и мне сигарету.

Я протянул ему пачку, щелкнул зажигалкой.

— Мне можно к нему?

— Пожалуйста. Только наденьте халат. Он, правда, еще нескоро очнется. А когда придет его подруга, она вас сменит.

Приехав в больницу, я уже не застал Фюрузан. Может, она в этот момент как раз отправляла на тот свет своего брата. Или мирилась с ним. А может, злилась на Филиппа и не хотела его больше видеть. Я сидел у его кровати, слушал его тяжелое дыхание и тихое шипение насоса, шланг от которого вел под ночную рубаху и скрывался между ребрами. Другой шланг соединял капельницу с кистью руки. Влажные волосы прилипли к потному лбу. Я до этого не замечал, какие они тонкие и редкие. Может, мой тщеславный друг пользовался феном? Или я просто не присматривался? Ему плохо вытерли кровь вокруг рта; она засохла и шелушилась в уголках губ. Веки время от времени подрагивали. Солнечные лучи, льющиеся сквозь жалюзи, прочертили в воздухе косые полосы. Они медленно перемещались по линолеуму, вскарабкались на кровать и на стену. Когда сестра меняла капельницу, Филипп проснулся.

— Мария с красивыми ушками… — Потом он узнал меня. — Запомни, Герд: какие мочки ушей, такие и груди…

— Ай-яй-яй, господин доктор! — подыграла ему Мария.

— Мне, конечно, лучше помолчать… — прошептал Филипп. Ему трудно было говорить.

Сестра закончила и вышла, тихо закрыв дверь. Через какое-то время Филипп знаком попросил меня пересесть к изголовью.

— Селезенку вырезали? Насос работает? Мне как-то снилось, что я умираю. Я лежу в больнице, в палате и в такой же кровати, как эта, и прощаюсь со всеми своими женщинами…

— Со всеми?.. — Я тоже говорил шепотом. — И они стоят в очереди, которая тянется снизу, по лестнице, по коридору до самой палаты?

— И каждая говорит мне, что не встречала другого такого, как я…

— Мгм.

— А я говорю каждой, что не встречал другой такой, как она…

— Тебе понадобится палата с двумя дверями: одна напротив другой. Женщины, с которыми ты уже попрощался, не должны сталкиваться с теми, кто еще ждет своей очереди. Представь себе, по очереди вдруг пройдет слух, что ты каждой говоришь, что другой такой не встречал…

Филипп вздохнул и помолчал с минуту.

— Герд, ты ничего не понимаешь в любви. В моем сне они потом собираются вместе. От моего одра они идут прямо в «Голубую утку». Я заказал там для них банкет, и они едят, пьют и поминают меня…

Не знаю почему, но мне стало грустно от этого сна. Может, потому, что я ничего не понимаю в любви? Я взял его руку.

— Ладно, Филипп, это еще успеется. Ты не умрешь.

— Нет, не умру… — Ему все труднее было говорить. — Да я бы и не смог сейчас говорить со всеми. Я слишком слаб… — Он уснул.

Около пяти пришла Фюрузан. То, что брат ее избил, я увидел сам, то, что они помирились, она рассказала мне шепотом.

— Как ты думаешь, Филипп простит меня?

Я не понял ее.

— Ну… он же получил нож в живот из-за меня.

Я решил воздержаться от нравоучений в духе женской эмансипации.

— Не волнуйся, он простит тебя.

Я не стал дожидаться, когда Филипп опять проснется. В шесть я был у Нэгельсбаха, в семь — в тюрьме на улице Фаулер-Пельц. Нэгельсбах был немногословен, я тоже. Правда, он сообщил мне, что к ужину я уже опоздал, и сходил вместе со мной в магазин. Я купил содовых кренделей, камамберу, бутылку бароло и яблок. Мне вспомнился мангольд, который продавался на рынке в Мангейме. Особенно я люблю этот местный овощ, который многие явно недооценивают, в панировке или в виде салата — его нужно разогреть, заправить маринадом и дать ему несколько часов постоять, чтобы он как следует пропитался.

Тюрьма на Фаулер-Пельц была моим последним местом работы в качестве прокурора. С тех пор прошло уже почти сорок лет, и я не узнавал топографии тюрьмы. Знакомыми были только запах и гулкое эхо шагов, и еще звяканье ключей перед дверью камеры и скрежет ключа в замке. Надзиратель закрыл за мной дверь, запер ее на ключ, и они с Нэгельсбахом ушли, а я еще долго слышал их шаги. Потом я ел крендели, сыр и яблоки, пил вино и читал Келлера. Я взял с собой «Цюрихские новеллы» и теперь услаждал себя поучительной историей ландфогта из Рейфензе, возжелавшего собрать под своей крышей всех женщин, которые были некогда предметом его нежной привязанности. Может, и Филипп тоже стремился к возвышенному и изящному финалу затянувшейся смешной истории и жаждал мира в сердце?

Я прекрасно чувствовал себя до того, как улегся на тюремную койку и попытался уснуть. От толстых стен веяло сыростью и холодом. В то же время сквозь форточку в камеру катились мягкие волны теплого летнего ветра. Он приносил громкие голоса кочующих от погребка к погребку ночных гуляк, приветственные и прощальные возгласы, гулкий хохот мужчин и дробный, серебристый смех женщин. Время от времени воцарялась тишина, потом откуда-то приближались, нарастали и опять стихали голоса и шаги. Иногда до меня долетали обрывки разговоров. А иногда внизу под моим окном останавливалась влюбленная парочка.