Андраш Беркеши - Современный венгерский детектив

— Да, конечно.

— Однако ты не все знаешь.

— Мамочка, на начинай сначала! Я согласилась на все, что ты решила. Ты же видишь! Ты сказала: уезжай в Пешт, и вот я здесь. Но зачем ты хочешь меня исповедовать? Я не люблю исповедей. Мне противне.

— Я исповедую? Я, твоя мать? Как ты можешь сказать такое, Эммушка! Ты понимаешь, что говоришь?

— Напрасно ты пришла сюда, мама. Теперь ты все портишь.

Они замолчали. Анна — для того, чтобы не испортить «всего». Эммушка — потому, что все и так уже было испорчено.

— Скажи мне, дочка, что ты чувствовала, когда держала в руке нож?

Девушка потерла пальцами, виски, словно только теперь вспомнила обо всем, что связано с ножом.

— Я не хочу думать об этом. Я была так рада, что ты не заставляла меня рассказывать.

Анна с удивлением, даже с отчуждением взглянула на дочь.

— Что же, ты думаешь, тебе об этом вообще никогда не придется говорить?

— Не знаю, над этим я еще не задумывалась.

Но, получается, задумываться надо. Надо, придется… Она уже думает.

— Тебе нечего мне больше сказать, дочка?

— Что именно?

— Мне, твоей матери?

— Сейчас подойдет поезд. Эммушка взглянула на свои часики.

— Я не могу себе представить, как этот нож попал тебе в руки. И вообще я никогда не видела, чтобы ты держала нож.

Теперь уже дочь изумленно смотрела на мать.

— Я все время ищу, в чем ошиблась сама, и не могу найти. Да, я тогда вечером пожаловалась тебе и дядюшке Гезе, что он меня постоянно преследует, и пригрозил, что

в день престольного праздника силой заставит дать обещание выйти за него замуж. Пожаловалась вам…

— Все это было так унизительно, мама. Ты была в полном отчаянии,— сочувственно заметила Эммушка.— Но я думаю, ты могла бы сказать мне больше, если бы искренне не хотела, чтобы я поехала к нему вместе с дядей Гезой.

— Разве я могла предположить, что ты поедешь с ним! Я говорила об угрозах Шайго с таким отчаянием только для того, чтобы подействовать на Гудулича, разозлить его. Тогда он заставил бы Шайго прекратить надо мной эти издевательства.

Эмма провела теплой ладонью по полной, гладкой руке матери.

— Ка к ты все это терпишь?

— Терпела.

— Не понимаю.

— Раньше терпела. Теперь всему конец.

Глаза Эммушки широко раскрылись. Правильно ли она поняла последние слова матери?

— Значит, все-таки…

— Что? Что все-таки?

— Значит, все-таки…

Наступило молчание. Анна мысленно пыталась отделить наивное неведение дочери от собственного страха, сжимавшего ей горло с утра, когда до нее дошла ужасная весть.

— Стало быть, и дядюшка Геза ничего не знал…

— Разумеется, не знал. Он только вызвал его ко мне, а сам ушел куда-то. Было темно, я не знаю.

— Куда? Куда он пошел? Я все время думаю об этом. Разве не светила луна?

— Светила, но потом как-то вдруг все потемнело. Или набежала туча, или потому, что я увидела его лицо.

— Он слишком много пил в последнее время.

— Не в этом дело. Он обрадовался, когда я назвала себя, и пытался зажечь зажигалку, чтобы получше меня рассмотреть. Но в руке у него был хлеб и кусок сала, не получалось.

— Он не приглашал тебя войти в дом?

— А как же. Конечно, приглашал. Зайди, говорит, душенька, там у меня горит лампа. Но когда я сказала, что мне и здесь хорошо, он не настаивал.

— Значит, он все время говорил, говорил, не давал тебе слова вымолвить?

— Говорил, но я тоже свое сказала.

— А зачем он зажег зажигалку?

— Только хотел зажечь. Он сунул мне в руку хлеб и сало и сказал: я и, но голосу узнал, кто ты такая. Вылитая мать, в твоем возрасте у нее был точно такой же голос. А вот если бы днем встретил я тебя случайно на улице, не узнал бы.

— И он хорошенько тебя рассмотрел?

— Да не рассмотрел он меня совсем! Я сказала: прошу вас дать обещание, что вы никогда — ни завтра на празднике, ни в другой раз… И задула зажигалку, когда она вдруг вспыхнула.

— Как у тебя хватило смелости? Ведь он был пьян? Был или не был?

— От него несло палинкой, когда он говорил. Но на ногах он держался. Все чиркал зажигалкой, не замечая, что это я ее задуваю, когда вспыхивает огонек.

— А когда заметил?

— Размахнулся и ударил меня. Левой рукой в ухо, но я успела отступить, и его кулак задел меня только чуть-чуть. Вот тогда он и рассвирепел.

— Рассвирепел?

— Да. Он старался схватить меня своими ручищами и повалить. И все хрипел: «Анна, ты — Анна!»

— Значит, в левой руке ты держала хлеб и сало?

— Да.

— А в правой?

— Ах, мамочка! Сейчас подойдет поезд. Эмма опять взглянула на часы.

— Еще шесть минут.

— Ты уверена в том, что он тебя ударил?

— Конечно. Иначе я бы не сказала.

— Ударил сильно, кулаком? Не показалось ли тебе, что он просто размахивал руками при разговоре или искал тебя в темноте?

— Почему ты мне не веришь, мама? Я же ощутила удар, было больно!

— Но то, что он сказал потом, никак не вяжется с ударом.

— Что не вяжется?

— Он сказал: «Анна, ты — Анна!»

— Я жалею, что ты пришла сюда.

— Ты еще не все знаешь.

— А я и не хочу больше ничего знать! Поздно. Анна побледнела от ужаса,

— Эммушка! Не смей! Не вздумай что-нибудь с собой делать! Никто на всем свете не стоит твоей жизни.

Девушка опять ласково провела ладонью по плечу матери.

— У меня и в мыслях этого нет.

— Но ребенок

— Ребенок? Лаци сказал, что следующего мы непременно оставим.

Анна закрыла лицо руками.

— Боже мой! Ты так-решил а?

— Но ты же сама спросила, мама. Ты же об этом спросила?

Анна решила быть беспощадной; стиснув зубы, она сказала сурово и жестко:

— Ты знаешь о том, что Давид Шайго… твой отец?

— Знаю!

— От кого?

— От него. Он сказал мне это, И о тех пятистах форинтах, которые посылал мне каждый месяц. И еще…

— Что еще?

— Что это его кровные деньги.

— Кровные? Да, так он обычно выражался.

— Может, из-за этого я возненавидела его еще больше.

— Еще больше? А за что раньше?

Девушка не ответила и опять взглянула на часы:

— Ну вот. Еще три минуты.

— О чем ты сейчас думаешь, Эммушка?

— О тебе. Знаешь, меня ужасно поразило, что ты… и вдруг с ним.

— Но ты ничего об этом не знала!

— Догадывалась. Я видела и раньше, что он за человек.

— Судишь по внешности?

— По внешности.

Теперь они молчали до самого прихода поезда.

Медленно встали, подошли к платформе. Оборванец, спавший на полу в товарном вагоне, проснулся удивительно вовремя. Закинув за плечи грязный рюкзак, он перешел путь, очевидно тоже поджидая поезд.

Анна стояла рядом с дочерью. Обе молчали. И даже не смотрели друг на друга.

Паровоз пропыхтел мимо и остановился; в вагон полез оборванец с мешком, тот самый, что похрапывал еще три минуты назад.

Подхватив свою сумку, Эммушка поднялась по ступенькам вагона. В тамбуре она обернулась, взглянула на мать. Поезд еще стоял. Анна вздохнула.