Сан-Антонио - Привет, святой отец!

— Мне кажется, ты почти бредишь, ты как лунатик.

— Да, я и есть лунатик, потому что я вкалываю, как вол. Наблюдательность — это такая штука, которую оттачиваешь, как лезвие ножа, малыш. Хочешь пример?

— Жажду! — воскликнул я.

— Я угадываю твой скептицизм, и мне было бы очень приятно его развеять. Возьмем, к примеру, причину твоего прихода ко мне...

Я уже веселился вовсю.

— Да, попробуй-ка догадаться!

Ряженый чудак принялся выделывать фантастические па. Он начал вертеться вокруг меня, он становился на цыпочки и приседал. Он разглядывал меня в лупу и невооруженным глазом; щупал меня, нюхал, прослушивал грудную клетку, что-то подсчитывал, пробовал, морщился (он почувствовал запах чеснока), заставлял меня выпрямиться, пройтись, наблюдал меня, проницал, разоблачал, осмыслял, упрощал, уплощал, подводил под общий знаменатель, вслушивался в меня, интерпретировал и воссоздавал.

Это было тяжко, но я терпел. Наконец он уронил свою лупу на грудь, как некая маркиза, ужаснувшись при виде расстегнутой ширинки, роняет свой лорнет.

— Мой чемодан не собран, — пробормотал он наконец, — А кроме того, жена отнесла мою легкую одежду в химчистку, у меня только теплые зимние костюмы. В Греции я сдохну от жары!

Если у кого полезли глаза на лоб, так у вашего покорного слуги Сан-Антонио, дорогие мои. Все будто качнулось вокруг меня. Может ли быть, что эта старая развалина в самом деле открыл причину моего прихода! Но тогда, значит, он будет посильнее своего учителя, этот Пинуш! Он уничтожил всю тайну, для него самый сокровенный уголок сознания не более чем ярко освещенная витрина. Никакая скрытность, инкогнито более невозможны!

— Продолжай, — прошептал я.

— Я полагаю, Старик страшно взбеленился, — мягко начал он, — Такое дельце, если только откроется, может наделать много шуму...

— О чем ты говоришь?

— Об этом невообразимом исчезновении, черт побери! — ответил он спокойно. — Министр изящных искусств уже должен биться в истерике.

Я выпрямился и схватил его за плечи:

— Кончай паясничать, Пинуш.

— Как это я паясничаю? Но это правда или нет? — Именно, но это слишком, чтобы ты смог догадаться.

— В этом нет никакой догадки, Сан-Антонио, одна дедукция!

Он кивнул и выпустил несколько колец дыма из своей трубки, меряя меня неопределенным взглядом.

— Я вижу, что ты пришел с некоего заседания, которое продлилось уйму времени, так что у твоих штанов образовались мешки на коленях; сейчас ведь утро, и ты никогда не выходишь из Дому без безупречной стрелки! Заседание было у Старика, потому что от тебя слышен запах его духов, «Кожа и Мех», если я не ошибаюсь, от Шмугля. Заседание было резким — оно отразилось даже на форме лацкана твоего пиджака. Это только фантазии, что ты не можешь выносить никого, кроме Старика! У тебя в кармане два билета на самолет в Афины! Ты рассчитывал взять с собой Берюрьера и приехал сейчас от него. Я это знаю, потому что у них сейчас асфальтируют заново тротуар, и у тебя следы жидкого асфальта на подошвах. Ты не нашел его, потому что он вчера вечером уехал с Бертой в отпуск, и вот ты свалился на меня.

— Браво! Начало великолепно! — воскликнул я, — Теперь хотелось бы знать, что заставило тебя говорить о краже и изящных искусствах?

Старая развалина зажал веко большим и указательным пальцами, оттянул его сантиметра на три, обнажив глазное яблоко цвета ослиной мочи.

— Дым раздражает мне глаза, — объяснил он и откашлялся.

— Газеты и телевидение говорят только о возвращении в Грецию Ники Самофракийской, Сан-Антонио. Нам показали отъезд статуи из Лувра, ее отплытие на борту «Кавулома-Кавулоса», корабль в море и министров, пожимающих друг другу руки. А потом вдруг нам не показывают ее прибытия в Самофракию и все, что нам сообщают — что предусмотренное на острове празднование откладывается на пятнадцать дней, because [3] Потому что (англ.) у короля Греции грипп! Все это кажется весьма подозрительным, просто никак не укладывается в голове. Из этого я делаю следующий вывод: Ника Самофракийская исчезла. Греческая полиция еще не принялась за это дело, и Франция спешит послать туда свою лучшую ищейку, в данном случае комиссара Сан-Антонио. Ну что, я ошибаюсь?

— Пино, — пробормотал я. — Ты самый поразительный сыщик со времен войны. Черт побери, ты угадал: ПОХИЩЕНА «САМОФРАКИЙСКАЯ ПОБЕДА»!

По моему мнению, ребята, после подобной истории, если только она случалась в третьей или четвертой Республике, Министр изящных искусств (даром что он уже седой как лунь) был бы вынужден подать в отставку. Что за страсть, в самом деле, отдавать напрокат самые почитаемые национальные шедевры, как мясорубку соседке по лестничной площадке! Хочешь присобачить себе в столовой «Джоконду»? На, приятель, вот она! Нравится тебе Венера Милосская в качестве украшения гостиной? Бери, дружок! Тебе нужна Ника Самофракийская для ярмарки с гуляньем? Чего там, бери, вот уж сущие пустяки. Они уже профукали наши денежки, вывезли наших шлюх, опустошили наши музеи, скоро, если какой-нибудь стране понадобится, они предоставят ей главнокомандующего, я это предвижу! Обратите внимание, у меня не душа скряги, только пусть и другие делают так же! Только наши приятели не такие кретины! Думаете, они дадут нам Парфенон, эти греки? А америкашки статую Свободы, чтобы оживить парижскую ярмарку? Как же, держи карман шире! Японцы выцарапывают у нас Венеру, и что, вы надеетесь, они пришлют нам Фудзияму по случаю салона Лото? Дожидайтесь! Нас обманули, обобрали, оставили в дураках! У нас сперли наших профессоров, наше золото, нашу тапиоку, нашу славу! Надо еще им стянуть Эйфелеву башню, левый берег Рейна, наше вино божоле! Нику Самофракийскую — вот что месье Министр предложил грекам! Он решил, что ей надо вдохнуть воздух родины, этой безголовой даме! Позолотить перышки под солнцем Эгейского моря! В самом деле, на острове Самофракия должен состояться большой праздник. Лучшего повода не может быть! Заворачиваем Нику в хлопок. Бронированный ящик. С большой помпой, под вспышками камер налагаются печати. Переводят с греческого речь Его Превосходительства месье Посла Афирларигоса. Тут и «Марсельеза», и республиканская гвардия, все дрожит. Весь мир хором славит Францию! Мы любим греков за то, что делаем им такое одолжение, такой подарок! Мы их балуем! Мы их обнимаем. Мотоциклисты в белых перчатках открывают и завершают собой процессию. Грузовик без остановок движется к Марселю. Достигнув города, Нику водружают на борт грузового судна, такого всего белого, новенького, греческого «Кавулома-Кавулоса». Толпа немыслимая! Снова речи, снова «Марсельеза» (в Марселе это нормально). Опломбированный, запечатанный, снабженный мягкими прокладками, запертый на висячий замок и раскрашенный в цвета национального флага ящик опускается в трюм. Его укрепляют. Два матроса, сменяя друг друга, держат караул. Море спокойное, как масло. Единственная остановка в Афинах, а потом прибытие в Самофракию. Тут ящик извлекается из глубины корабля и довозится до сооружения, построенного специально для статуи. Специалисты открывают его — и что же они обнаруживают внутри? Кусок чугуна примерно того же веса, что Ника. Оцепенение! Катастрофа! Буря! Величайшее отчаяние! Начинаются поиски! Щиплют друг друга, чтобы убедиться, что не во сне, и, наконец, стоя в колонну по четыре, отдают себе отчет в очевидном: Ника исчезла!