Сан-Антонио - Привет, святой отец!

— Вы теряете время, комиссар! Клянусь честью, выгрузить эту статую с тех пор, как она была водружена на борт моего корабля, было невозможно! Следовательно, в Марселе был погружен именно фальшивый ящик и подмена произошла во Франции.

Я понял, что теперь вырвать у него что-либо иное будет невозможно.

— Примите мои пожелания скорейшего и полного выздоровления, капитан, — сказал я, вежливо кланяясь.

В коридоре мы забрали Кессаклу. Он, казалось, был чертовски зол, наш тщёдушный переводчик, и готов разнести меня в пух и прах на своем новогреческом. Ему не нравится, когда с ним обращаются, как с горшком с резедой, и выставляют его на балкон. В общем, чем человек меньше, тем громче хай он поднимает.

— Могу ли я спросить, что вы намереваетесь делать?

— Посетить Самофракию и «Кавулом-Кавулос», — ответил я.

— Мы приготовили военный вертолет, чтобы препроводить вас прямо из Салоник на остров.

— Браво! Умеете работать...

Пинуш шел чуть на отшибе, купаясь в своем собственном внутреннем свете. Я догадывался, что шерлок-холмсовские мысли сочатся из его серого вещества, как вода из старого умывальника с изношенной прокладкой.

— О чем ты мечтаешь? — спросил я у этого фаната.

Он почесал мочку уха, помолчал секунду и заявил:

— Я жду, когда увижу корабль, чтобы поставить тебя в известность об этом.

— Каково же твоё ощущение после первого свидетеля, благородный марафонец одиночной дедукции?

— Надо поглядеть, — осторожно ответил он.

— Ну, дальше же, старина!

— Я-таки не думаю теперь, что Ника была спущена в Пирее.

— Почему?

— Если капитан наблюдал за всей операцией и если не было выгружено ни одного ящика, то совершенно невозможно, чтобы статую утащили тайком с корабля. Не забывай о ее значительном весе...

— Что же остается?

— Что она, может быть, все еще находится на «Кавуломе-Кавулосе».

Я направил на своего товарища, почти друга, взгляд, пристальный, как чертовски точный перископ.

— Может, ты воображаешь, что они могли спрятать этот кусок булыжника в ящик для галстуков в одной из кают?

— Я хочу увидеть корабль, прежде чем продолжить этот разговор, — глубокомысленно заявил он.

Больше из него ничего было не вытянуть, прямо сфинкс, этот Пино. У всех шерлок-холмсистов культ тайны.

Спустя несколько часов наш друг Кессаклу показал на сверкающий синий простор: вдали на море виднелось желтоватое пятнышко.

— Самофракия! — объявил он.

— Отличная дыра, — пробормотал я.

— Да, — согласился мой компаньон, — жалко только, если поблизости не найдется кафе: я умираю от жажды! Должно быть интересно провести здесь отпуск, в хорошем шезлонге и с бутылочкой охлажденного мюскаде...

Вдоль блистающего залива скользила моторная лодка.

— Это чтобы доставить нас на борт, — предупредил Кессаклу.

«Кавулом-Кавулос» стоял на якоре в четверти мили от берега. Через несколько минут мы ступили на обрезанную лестницу (видать, предназначенную для раввинов) и вскарабкались на борт махины. Помощник капитана (ставший капитаном после госпитализации своего предшественника) принял нас в красивой белой форме, которая делала его похожим на яхтсмена. Это был человек лет сорока, стройный, красивый парень с изящными движениями.

— Вот здесь и была помещена Ника! — сказал офицер, показывая на четыре железные стойки, привинченные к полу.

— Мы блокировали ящик между этими металлическими балками, специальным образом закрепленными, чтобы обеспечить статуе полнейшее равновесие. Можно было бы перевернуть корабль вверх дном, и статуя бы не шевельнулась.

— Сколько человек на борту? — спросил я.

— Тридцать четыре, включая офицеров.

Он приподнял левую бровь, что не означало, впрочем, что он записался в коммунисты, а только выражало некоторое удивление.

— Вы наняли дополнительные силы ввиду подобного груза?

На этот раз поднялась правая бровь, что не означало усиления симпатии к правым, но просто возрастание удивления.

— Что вы имеете в виду?

Я улыбнулся ему как можно слаще.

— Мой вопрос, в сущности, совсем простой. Когда вы покидали ваш порт приписки, отправляясь в Марсель, вы наняли новых моряков?

— Без сомнения, — ответил офицер. — Экипажи распадаются и собираются заново. Я думаю, мы должны были завербовать в Патрасе с полдюжины человек, прежде чем выйти в море.

— Мне было бы очень приятно побеседовать с ними!

На этот раз офицер разинул рот, что не говорило о том, что он страдает от одышки, но показывало, что его удивление достигло предела.

— Я не понимаю: зачем? — выдавил он шепотом, благо глотка его была разинута.

Я бы ответил ему, что мне его непонимание до лампочки, что оно оставляет меня холодным, как собачий нос или как женская ладонь, как сердце билетного контролера, как профессиональные воспоминания Поль-Эмиля Виктора, как отопительная батарея в Галерее ледяных скульптур, но только я — хорошо воспитанный мальчик.

— Простая формальность, — уклончиво сказал я.

— Если вы будете так любезны и проследуете за мной, я сейчас проверю по бортовому журналу.

Я кивнул.

— Ты идешь? — спросил я у Пинуша, который стоял на четвереньках в другом конце трюма.

— Минутку, — сказал он дрожащим голосом, — я принимаюсь за определение некоторых признаков.

Удержавшись от приступа смеха, я последовал за помощником капитана до его каюты. «Кавулом-Кавулос» — современное прекрасно оборудованное судно. Здесь не пренебрегли ничем для комфорта и рядового экипажа, и командного состава в особенности. Его апартаменты включали: салон с видом на море, снабженный мягкими диванами и фортепиано; бюро, заваленное картами (для бриджа и гадательными) и украшенное буссолью, секстантом и компасом; наконец, спальня, обладающая всеми удобствами, вплоть до кровати.

Офицер провел меня в бюро. Я уклонился от того, чтобы идти впереди, поскольку быть сопровождаемым греком сзади — всегда момент деликатный.

— Располагайтесь, господин комиссар. Что вам предложить? Виски, пунш, портвейн?

Как ни мало я знал моряков, я поспешил сделать свой выбор в пользу пунша, за что был удостоен удовлетворенной улыбкой.

Он нажал на кнопку звонка величиной в две драхмы, и появился матрос. Персонаж достаточно уникальный, чтобы привлечь мое внимание. Я задался вопросом, моряк это или же морячка: он был худощав, но с округлостями, если можно так выразиться, на первом и третьем ярусах. У него были накрашенные глаза, намек на помаду на губах, туфли на высоких каблуках и такие длинные волосы, что он их завязывал на затылке бархатной лентой.