Николай Зорин - Интервью со смертью

– Кира! – Он пробормотал какое-то ругательство. – Я сейчас к вам приеду!

– Меня не будет дома.

Я повесила трубку. Первый раз за долгое время почувствовала облегчение. Села на краешек дивана, обхватила голову руками и расхохоталась, представляя, как Главный носится сейчас по кабинету, исторгает проклятия, гадает, кто меня переманил и сколько предложил, соображает, с какой суммы можно начать торги. Страшная вещь – газета, как хорошо, что я наконец с ней разделалась. В этот момент мне искренне верилось, что с журналистикой покончено.

– Кира! – Годунов тронул меня за плечо. Я подняла голову – вид у него был ужасно расстроенный. От разговора с майором не может отойти? Ему-то чего бояться?

– Все самое страшное позади, Лев Борисович, сегодня он уже не вернется.

– Да я не о том. – Годунов отчего-то заискивающе улыбнулся. – Ты, я слышал, на работу сегодня не пойдешь?

– Не только сегодня, Лев Борисович, не только сегодня. Я вообще туда больше не пойду.

– Я так и понял. – Он совсем сник. – Ну почему, Кирюша?

– Начинаю новую, честную жизнь. – Я весело подмигнула. – С журналистикой покончено.

– У тебя так хорошо получалось, – уныло произнес Годунов.

– Что хорошо получалось? Быть падальщицей?

– Да почему?…

– Вы правы, лучше всего у меня получалось быть убийцей! Они же на самом деле погибают, неужели вы этого не понимаете?

– Ты в этом не виновата, Кира. Ты просто описываешь свершившийся факт. Я не верю, что ты…

– А я верю! – закричала я на него. – Верю, потому что это происходит. Я не буду больше писать! Мне нельзя больше писать! Мне никогда нельзя было писать, только я этого не понимала.

– Но нельзя же вот так, в одночасье сломать всю карьеру!

– Можно и нужно! Таких, как я, вообще близко нельзя подпускать ни к какому печатному органу.

– Успокойся, Кирочка. – Годунов положил руку мне на плечо, как тогда, при майоре. Мне стало ужасно противно: и рука его противна, и сам Годунов. – Хочешь, я тебе кофе сварю? – И голос его ноющий, забитый, жалкий, угодливый противен. – Ты пока кофейку попьешь, а я позвоню Вячеславу, скажу, что ты передумала…

– Ничего не передумала! – вскипела я. – Вячеславу можете не звонить, не трудиться, он сейчас сам сюда явится. Я ухожу. А вы, если хотите, хоть целуйтесь с ним, только меня оставьте в покое!

Я вскочила, выхватила одежду из шкафа, метнулась в ванную переодеваться. Как я сейчас жалела, что приютила Годунова! Как он мне мешал, как мешал!

Быстро собравшись и не сказав бывшему редактору ни слова, хлопнула дверью и быстро сбежала с лестницы, не дожидаясь лифта.

Но уже на улице поняла – идти-то мне некуда: на работу не надо, к Столярову не хочется, да и опасно – майор Бородин вполне мог переместиться к нему, – шататься по городу нет настроения. Мне бы забиться в какой-нибудь укромный уголок, обдумать сложившуюся ситуацию или просто улечься, уткнувшись носом в подушку, и лежать. На худой конец можно было бы пойти к закадычной подружке, поплакаться ей в жилетку, испросить совета, как жить дальше. Но подружки у меня нет – ни закадычной, ни вообще никакой…

Подружки нет, это точно, зато есть Василий Максимович, отношения с ним, благодаря Годунову, в последнее время стали совсем дружескими. Да у нас и раньше все было хорошо, небольшая размолвка по поводу разногласия во взглядах на природу маньяка не в счет. Почему бы мне не пойти к нему? Он как раз в отпуске. Да, точно, где-то неделю назад Василий Максимович говорил, что вышел в отпуск и собирается потратить его на ремонт квартиры. Еще шутил по этому поводу.

Ремонт… Запах краски, растворителя и клея, смешная озабоченность: посмотрите, здесь, кажется, морщит. Да-а, серьезное препятствие – ремонт. А впрочем, наоборот! Помогу соседу, это меня отвлечет, и доброе дело сделаю, и отношения наши перейдут в стадию совсем дружеских, свойских, появятся общие воспоминания: помните, когда мы с вами красили подоконник… И озорное подмигивание (банка с краской перевернулась, а в этот момент как раз и произошло то событие, ставшее общим воспоминанием, – смешное, легкое, забавное, милое в своей несерьезности).

Мне до щемящей боли вдруг захотелось такого общего прошлого. Я повернула назад, в наш двор, вошла в подъезд, из которого пять минут назад выбежала, думая, что до позднего вечера туда не вернусь, поднялась на лифте на девятый этаж, позвонила в квартиру. Василий Максимович открыл не сразу (наверное, слезал откуда-нибудь сверху), он был в рабоче-строительном костюме, перепачканном разноцветной краской. Но моему приходу обрадовался.

– А, Кира! Заходите, заходите. – Он закрыл за мной дверь. – Да не разувайтесь, у меня в связи с ремонтом страшный беспорядок. Давайте в комнату, на кухне что-то невообразимое.

Я отвлекла его от клейки обоев, через всю комнату протянулся развернутый рулон, в углу стояло ведерко с клеем.

– Вот сюда садитесь. – Василий Максимович вытащил из-под стола табуретку, обтер ее ладонями. Сам уселся на покрытый газетой деревянный стул на другом берегу обойной реки. – Может, чайку?

– Нет, спасибо. Давайте лучше я вам помогу с обоями или еще с чем-нибудь. – Предложение помощи прозвучало как-то глупо и неестественно. Он с удивлением на меня посмотрел. – У меня сегодня свободный день, – начала объяснять я, – а вам одному трудно с ремонтом управляться.

– Ну, спасибо. Обои действительно удобнее клеить вдвоем. Только мне неловко вас загружать…

– Все о’кей, – сказала я жизнерадостным тоном идиотично доброжелательной американки-соседки, – вы мне тоже сколько раз помогали. Только у меня просьба: если Лев Борисович позвонит или зайдет, не говорите ему, что я здесь.

– Хорошо. – Он удивленно пожал плечами. – Что-нибудь случилось?

Я рассказала ему, что увольняюсь из «Происшествий», что собираюсь в корне поменять свою жизнь, что Годунов по этому поводу весьма опечален и сопротивляется, что с Главным они как-то уж слишком быстро спелись – мне это неприятно и странно, – что статьи мои… В общем, я ему все-все рассказала и почувствовала необыкновенное облегчение. Он слушал внимательно, не перебивая, сочувственно кивал, сочувственно покряхтывал и покашливал. Тогда я совсем разошлась, и откровения мои стали вовсе уж откровенными.

Я курила предложенные Василием Максимовичем сигареты – одну за другой, как сто лет уже не курила, и рассказывала, рассказывала. Он слушал, сочувствовал, сопереживал, а я рассказывала. Так пьяного человека иногда прорывает – молчуна по жизни, накопившего за годы и годы скрытности глыбы откровений. У меня никогда не было подруги, не было друга – Столяров не в счет, с ним я не была откровенна, но он все про меня и так знал. Я и про Одессу Василию Максимовичу рассказала, и про сообщения, которые приходили на мой телефон, а теперь не приходят, потому что мобильник потерян, и мне очень грустно. Только о своих подозрениях, кто убийца, промолчала.