Андрис Колбергс - Ночью в дождь

Лестница устлана ковровой дорожкой с арабским орнаментом. Это придает уют и заглушает шаги.

Прихожая в квартире шестиугольная, стены и потолок отделаны ясеневыми панелями и, судя по количеству дверей, отсюда можно пройти во все четыре комнаты, но я, наверно, ошибаюсь, ведь из прихожей в спальню вход обычно не делают.

Хозяйка очень вежливо (и в то же время сдержанно) встречает меня в дверях и протягивает плечики для верхней одежды, затем мое пальто тут же исчезает в стенном шкафу. Так, должно быть, принято в самых изысканных домах самого изысканного общества.

- Надеюсь, профессора в столь поздний час вы долго не задержите, - с чарующей улыбкой говорит Спулга Раймондовна. - Хотя бы ради меня постарайтесь этого не делать.

Я умею производить на женщин хорошее впечатление. Теперь по всем правилам ритуала я должен бы задержать ее руку в своей, затем поцеловать и произнести что-нибудь галантное. Но это было бы чересчур большим нахальством, и я сдерживаю себя. Хотя... Кажется, в этом доме только откровенным нахальством я и смогу чего-нибудь добиться. Нахальство ошеломит их, и они не сумеют сразу сориентироваться, как вести себя, и напротив - в реверансах запутаюсь я.

- Все зависит от профессора, уважаемая... я постараюсь.

Лишь слегка дрогнувшая нижняя губа выдает Спулгу: мое негалантное поведение задело ее.

- Он заказал чай. Может, вам кофе?

- Спасибо, вечером я тоже предпочитаю чай.

- Сюда, пожалуйста, - постучав, она открывает дверь. - Виктор, к тебе...

Профессор встает из-за письменного стола, идет мне навстречу и протягивает руку. Очень простой, готовый внимательно выслушать. Что это поза?

Конечно, я представлял его себе совсем другим. Он невысок, пожалуй, даже низкого роста, подвижный, жилистый, какими бывают боксеры легчайшего веса. В стеганой домашней куртке с атласными отворотами он словно становится меньше. Лицо тоже худое и бледное, только широкие сросшиеся брови как бы прочертили на нем черную полоску.

Я думал, что увижу кабинет Наркевича более роскошным. Хотя бы одну настоящую картину кисти старых латышских мастеров - а здесь всего лишь две гравюры под старину в рамках красного дерева, обе на медицинскую тему: крестьянин с ковшиком и другими принадлежностями для кровопускания и бородач среди колб, пестиков и котелков - то ли аптекарь, то ли алхимик. В комнате, конечно, стоят удобные старинные кресла, в углу шкаф с матовыми стеклами и книжная полка, набитая томами в переплетах и журналами в ярких обложках на разных языках - должно быть, исключительно специальными, медицинскими. Книги, рукописи с истрепанными страницами разбросаны тут и там как попало, не верится, что в этом хаосе можно найти необходимое. Только словари стоят в строю - спинка к спинке. Вот что, профессор, вам скоро понадобится еще один словарь, и его вы сможете получить лишь у меня: хабара - доля украденного, хава - рот, ноздри, хаза - воровской притон, халява - проститутка, ханыга - опустившийся пьяница...

Откуда у меня вдруг эта злость? Мне кажется, что профессорский беспорядок на полке - особый, нарочитый стиль, фон, на котором этот невысокий мужчина выглядит значительнее, величественнее. Ну и что?

- Чем могу вам помочь? - спрашивает профессор. У него теплый обезоруживающий взгляд.

- Я обманул вашу жену - я не от Эдуарда Агафоновича. Я из уголовного розыска.

Я готов предъявить ему служебное удостоверение, документ о задержании показывать пока рано: козыри надо припасти напоследок.

- Так... - Профессор Наркевич встает и пересекает комнату. - Так, повторяет он и вдруг, зашатавшись, останавливается. Но через несколько секунд овладевает собой. - Я так и знал, что этим кончится... Я виноват! Что я теперь должен делать? Следовать за вами?

Это моя первая ошибка. Более подходящего момента, чтобы сказать: "Одевайтесь, идемте!", не будет. Почему я мешкал? Меня ошеломило то, что он сдается без борьбы? Так же, как ошеломляюще на боксера действует брошенное секундантом на ринг полотенце, хотя предыдущие раунды прошли с переменным успехом. Или дело во внезапно возникшей у меня жажде услышать исповедь Наркевича (ничего подобного я никогда больше не услышу). Она была бы неоценимой для успешного завершения дела. По дороге он может опомниться - из подавленного, мучимого угрызениями совести человека, душу которого облегчила бы исповедь, превратиться в злобного, затравленного зверя, для которого все средства хороши, потому что терять ему уже нечего. И я не пожелаю - ни себе, ни Ивару, ни Шефу - тех тяжелых ран, которые он способен нанести в таком случае.

- Вам здесь удобнее?

- Лично мне все равно, где говорить! - отрезал он.

В дверях появляется Спулга Раймондовна. Она ставит поднос с чаем на столик передо мной.

- Пожалуйста, обслуживайте себя сами...

"Milford aromatic teatime, Black curraut" - читаю на одной из коробочек. Предприятия Австралии. "Lipton of London Darjeeling Himalaga", - читаю на другой. "Этот чай вырос на склонах высоких Гималаев и в мире самый..." и т. д. Моя мать хотела, чтобы я изучал языки. Говорят, у меня были способности.

- Профессор, расскажите все по порядку...

- Разве вы еще не знаете?

- Каждый смотрит на события по-своему. Кроме того, один воспринимает больше, другой меньше.

- В тот вечер шел дождь... Такой противный нудный дождь, и мне совсем не хотелось ехать, но Спулга, извините, моя жена, настояла, чтобы я отвез на дачу уголковую сталь: мол, без нее печник на следующий день не сможет продолжить работу. С мастерами нынче шутить нельзя, теперь у нас их меньше, чем докторов наук... И никто не может объяснить, почему, ведь они зарабатывают гораздо больше.

...Лил и лил хмурый осенний дождь, такой начинается с мельчайших, как туман, капель и продолжается целую неделю - как зубная боль, не позволяющая ни работать, ни спать, но утром ветер сменился, порывами стучал в окна и уже можно было с уверенностью предсказать: либо к вечеру начнется настоящий ливень, либо совсем прояснится.

Около пяти позвонила Спулга и спросила, достал ли Эдуард Агафонович уголковую сталь.

- Конечно, - смеясь, ответил профессор. - Хотя Агафонович из принципа меньше двух вагонов ничего не достает. Эти железки лежат передо мной на письменном столе.

- А они отпилены, как я говорила? Длина должна быть семьдесят сантиметров.

- А семьдесят один уже не годится - печка развалится и рассыпется в пыль? Пардон, не печка, а камин!

- Зачем ты дразнишь меня?

- Я ее дразню! Я ведь и сам ему говорил, что железки должны быть длиной точно в семьдесят сантиметров...

- Ты, наверно, считаешь себя очень остроумным!

- Считаю.

- Измерь, пожалуйста, чтоб не пришлось ехать еще раз. Я обещала мастеру, что ты сегодня привезешь. Ну измерь, прошу тебя, я подожду у телефона.