Бернхард Шлинк - Прощание Зельба

— Люди, бывало, еще и не так рисковали ради любви или из ненависти…

— Нет, мы буквально рыли носом землю, но не обнаружили ни любовницы у него, ни любовника у нее. Они любили друг друга с юных лет, у них был счастливый брак. Вы видели ее фотографии? Темноволосая красавица с чувственными глазами. Конечно, убивают и красивых женщин, красивых как раз чаще всего. Но только не любящие и счастливые мужья.

— Бригита считает, что она просто сбежала от него.

— То же самое сказала и моя жена. — Он засмеялся. — Вот они — тайные женские мечты! Да, сбежать она могла.

Я ожидал услышать, как полиция расследовала эту версию, что из этого получилось, насколько вероятным он считает такой вариант. Не дождавшись, спросил сам.

— Она может быть где угодно. Не самый деликатный способ оставить мужа в дураках, но, с другой стороны, любой способ оставить кого-либо в дураках деликатным не назовешь.

Я знаю Нэгельсбаха с тех пор, когда он только начинал работать в прокуратуре Гейдельберга курьером. Нэгельсбах — спокойный, серьезный, вдумчивый полицейский. Его хобби — поделки из спичек. У него есть все — от Кельнского собора до Нойшванштайна и тюрьмы в Брухзале. Он всегда в хорошем настроении и всегда готов посмеяться хорошей шутке. Черный юмор, сатира и сарказм не по его части.

— Что случилось?

Он смотрел в окно, стараясь не встречаться со мной взглядом. Деревья еще голые, но почки вот-вот распустятся. Он махнул рукой:

— В связи с выходом на пенсию я должен получить крест «За заслуги перед ФРГ».

— Поздравляю от всего сердца.

— От всего сердца, говорите? Да, сначала я тоже обрадовался. Но… — Он вздохнул. — У нас новый начальник. Молодой, энергичный, активный. Конечно, он знает нас не так хорошо, как знал прежний. Но вся беда в том, что мы его не интересуем. Пришел ко мне и говорит: «Господин Нэгельсбах, по случаю ухода на пенсию вы получите крест, нам нужно написать пару страниц о ваших заслугах. Я вас не знаю, но вы-то себя знаете хорошо. Набросайте, за что заслуживаете ленточку в петлицу». Представляете?

— Они сейчас все такие, начальники из молодых.

— Я ответил, что не буду писать. А он сказал — это приказ.

— А потом?

— Потом засмеялся и ушел.

— Насчет приказа — это была глупая шутка.

— Такая же глупая шутка, как и все остальное. Кресты за заслуги, приказы, годы, которые я провел за этим столом, уголовные дела, — как подумаешь, смешно, хоть плачь. Просто слишком поздно я это понял. Разобрался бы раньше, получил бы от жизни больше радости.

— Разве мы не знали этого с самого начала?

— Чего «этого»? — Он был обижен и приготовился спорить.

— Что в этой жизни мы могли бы получить гораздо больше радости?

— Но… — Он не договорил. Снова посмотрел на деревья, потом на стол, потом на меня. Скривил рот, изображая улыбку. — Да, возможно, я всегда это знал. — Он отодвинул стул и встал. — Мне нужно идти. Вы записали адрес старого Веллера? Дом Святого Августина в Эммертсгрунде. Вторые родители уже мертвы. Кстати, болезнью Альцгеймера он не страдает. Иногда только притворяется, если ему не нравится какой-нибудь вопрос.

Эммертсгрунд находится на склоне, над Лайменом. Прекрасная квартира в доме престарелых Святого Августина выходит окнами на запад, откуда, как и в шикарных больничных палатах в Шпейерер-Хофе, открывается великолепный вид на долину Рейна. У подножия горы стоит цементная фабрика, вокруг которой клубится тонкая светлая пыль.

Мы со старым Веллером устроились у окна. Свои две комнаты он обставил собственной мебелью и, прежде чем мы сели, рассказал мне историю каждого предмета. А еще рассказал о соседях, которых терпеть не может, о еде, которая ему не нравится, и об организованных здесь кружках, от танцев до рисования на шелке, которые его не интересуют. Из-за плохого зрения он не может больше водить машину, торчит безвылазно здесь, в Августинуме, и страдает от одиночества. Не думаю, что он поверил в мою басню о том, что я собираю деньги на поддержание могил немецких солдат. Но он настолько одинок, что ему все равно, кто я такой. Кроме того, мы оба были ранены во время польской кампании.

Я сочинил себе сына, невестку и внука, а он рассказал о своей семье и о смерти дочери.

— А зять с внуками вас не навещают?

— После смерти Штефани ни разу не приезжал. Я ведь ни словом его не упрекнул. Но его мучит совесть. А внуки живут в Швейцарии в интернате.

— Почему его мучит совесть?

— Он должен был ее беречь. И нечего было ввязываться в эту дурацкую затею с банком в восточной зоне. — Пока старик жаловался на жизнь, голос его звучал плаксиво. Теперь он заговорил твердо, и я почувствовал, какой харизмой обладал этот человек в свое время.

— Я думал, что в новых землях наши банки гребут деньги лопатой.

— Молодой человек, — он, хоть и был моим ровесником, называл меня молодым человеком, — вы далеки от банковского дела и ничего в этом не смыслите. Наш банк выстоял за счет сокращения, а не расширения. Мы управляем состояниями, консультируем вкладчиков, создаем фонды, и делаем все это на высоком уровне, принятом мировым сообществом. Собственно говоря, несколько жителей Шветцингена, которые до сих пор имеют у нас свои счета, в общую картину давно уже не вписываются. Мы обслуживаем их из сентиментальных соображений. И клиенты Сорбского кооперативного банка тоже не вписываются, даже если их много. Поговорка, что птичка, мол, по зернышку клюет, — это не про нас.

— А ваш зять иного мнения?

— Мой зять… — Старик издал короткий недовольный смешок, прозвучавший весьма презрительно. — Не знаю, какое там у него мнение и есть ли оно вообще. Он парень способный, но банк — не его стихия, совсем не его. Он изучал медицину, и лучше бы уж Велькеры сделали из него врача, вместо того чтобы силком тащить в банковское дело во имя семейной традиции. Семейные традиции… Разве происходящее сейчас имеет хоть какое-то отношение к семейным традициям! Нынче всем подавай быстрые деньги, теперь у них новые друзья и новые кадры, я уже даже и не знаю, существует ли еще то учреждение, управляющее инвестициями и фондами, которое создали мы с Велькером. Вот до чего дошло: я — не знаю!

Когда я собрался уходить, он показал мне фотографию своей дочери. Она не была роскошной красавицей, которую я нарисовал себе после увиденной у Шулера фотографии ее двоюродной бабки и слов Нэгельсбаха. Узкое лицо, темные гладкие волосы, строгий рот, в глазах не только огонь и душа, но еще и живой ум.

— Она была специалистом по банковскому делу и юристом. Ей досталось в наследство финансовое чутье, выработанное несколькими поколениями. Останься она в живых, в банке все было бы по-другому. — Он вытащил из кармана кошелек и протянул мне пятьдесят марок. — Вот вам на солдатские могилы.