Степан Янченко - Утраченные звезды

Библиотекарша испуганно и умоляюще посмотрела на всех членов партбюро и решительно повела отрицательно рукой:

— Товарищи мои дорогие, дайте мне на этом месте доработать до пенсии, — а потом добавила: — Ведь вы же, не в пример нашим начальникам, сознательные люди… коммунисты…

После этого разговора прошло почти два года. За минувшее время и в реке за городом, и в городской канализационной системе много воды утекло, но в практике людей труда лишь больше стала видна безнадежность их жизни, и они, наконец, приходили к пониманию причин своей безнадежности. Но они еще оставались по жизни детьми, которые умели прощать родителей за причиненные обиды. Время более ясно высвечивало политику государства и события, связанные с нею. Полехин и его товарищи теперь более отчетливо видели и понимали радикально углублявшееся классовое расслоение российского общества на основе разделения и захвата общественной собственности в частное владение.

Многие люди из трудового народа, более, конечно, из числа взрослых, успевших за советское время накопить знаний и жизненного опыта, уже отлично догадывались, что их преднамеренно подвели к классовому расслоению и без удивления разглядывали границу этого расслоения.

Полехин и его товарищи классовую границу видели своим социальным и политическим зрением и потому понимали ее диалектически, как способную к неизбежному изменению и верили в возможное изменение под воздействием человеческой силы людей труда.

А большинство простых трудовых людей, еще не понимая свою униженность и гражданское бесправие, ощущали все это, лишь на ощупь, когда старались купить продукты подешевле, исходя из веса своего кошелька. Это большинство трудовых людей долгое время не могло разглядеть, а стало быть, и не могло осознать того, что с ним, простым людом, под прикрытием рыночных реформ на практике проделывают другие люди, назвавшиеся демократами и сговорившиеся обмануть доверчивых советских людей… На свою беду бывшие советские люди их молча слушали с тем интересом, с каким слушают незнакомых забавных крикунов на ярмарках.

В дальнейшем оказалось, что митинговые крики о демократии, о какой-то новой неведомой власти, столь неведомой, как были неведомы сами демократы, нужны были кому-то для того, чтобы сперва одурачить простых людей, затем лишить трудящихся действительной власти и воспользоваться так называемой демократией, чтобы беспрепятственно отобрать у народа и власть, и общенародную собственность, как инструмент власти, и на его шею насадить, как жадных кровососущих клещей, владельцев народного достояния.

Грабительские частнособственнические аппетиты главного демократа разыгрались настолько, что, пользуясь властью премьера, он явочным порядком, в одночасье снял в Госсберкассе с миллионов счетов личные сбережения людей и, говорят, раздал их новоявленным коммерческим банкам, создавая частных капиталистов с трехсотмиллиардным частным капиталом. Беспрецедентный случай в мировой практике ограбления всего народа собственным правительством ради обогащения частного финансово-банковского капитала.

И что было еще более удивительным для людей всего мира, думал Полехин, так это то, что великий, гордый русский народ от гадостного, унизительного плевка в лицо от демократического правительства только покорно и молча утерся. Это останется загадочным явлением для всей мировой истории, и люди долго будут разгадывать эту русскую тайну.

После этого невразумительного происшествия с народом Мартын Григорьевич Полехин несколько дней ходил в помешанном состоянии, с больным сердцем. Порой у него мелькала мысль, что русский народ никакой не великий, не гордый и не непокорный. Но вскоре он разобрался в себе как в сыне своего народа, что никакие ошибки народа, никакие самые большие драматические коллизии, происходящие с народом, не могут испепелить в нем чувства любви к своему русскому народу. Может быть, он станет теперь меньше преклоняться перед русским народом, как носителем лучших нравственных народных качеств, но жар любви к русскому народу у него никогда не остынет. Ну, а неумеренное долгое терпение в народе к навязанным испытаниям, которые всегда разряжались величайшим взрывом социальных потрясений, возможно, и делает русских великим народом…

Митинг, как это ни покажется удивительным, обострил у Полехина чувствительность к настроениям и мыслям людей. Полехин всегда видел уважение к себе со стороны людей, даже близко незнакомых, а после митинга еще больше почувствовал товарищеское приближение к себе разных людей. Такое встречное человеческое движение к нему породило в душе Мартына Григорьевича ощущение радости, он чувствовал себя оказавшимся в центре какого-то легкого, прозрачного колокола, благовестные звуки которого слышны окружающим его людям постоянно.

Может быть, под действием чувства товарищеского приближения к нему людей он с уверенностью и шел в библиотеку Дворца культуры. Марта Генриховна, старая заведующая библиотекой встретила его с вежливой предупредительностью.

Внешне она, как всегда, выглядела моложаво, подобранно и с интеллигентной щепетильностью. Одно это заставляло посетителей подтягиваться и сразу доверяться ее влиянию, по крайней мере, в отношениях с книгами. Она легко угадывала читательские склонности и каждому помогала выбрать книгу по внутренней потребности. Добившись согласия на рекомендуемую читателю книгу, она не просто подавала такую книгу, а вручала ее. Она как бы священствовала в своей библиотеке, и уволить ее из библиотеки означало бы нарушение требований высочайшего освящения этого собора человеческих мыслей.

Почему она боялась своего увольнения? Может, она трепетала душой перед утвердившимся произволом частных хозяев, которые теперь, в буржуазном государстве, поступали с людьми по своим законам, стоящим выше всяких кодексов? Ее натура не могла с этим смириться. Она болезненно сдерживала себя от такого нравственного бунта, зная о его бесплодности.

На этот раз Полехин застал вместе с Мартой Генриховной девушку лет двадцати, занятую работой с картотекой. Девушка, не отвлекаясь от дела, приветствовала Полехина лишь молчаливым, быстрым взглядом черных глаз и наклоном головы, не отрывая рук, от своего занятия. А занятие ее в солнечный день, хоть и в прохладной, обдуваемой вислоухим вентилятором комнате, должно быть, было скучным, так как ее красивое, симпатичное по-особому, крепко загорелое лицо было подернуто тягостной скукой.

— Вы, Мартын Григорьевич, опять, наверное, с прежней своей просьбой? — спросила старая библиотекарша после обмена с Полехиным обычными вежливыми приветствиями. — Или, может, прежняя читательская страсть заговорила — пришли книжку взять какую-то? Вы уже года два книги у нас не перебирали, — и приветливо улыбнулась. Она не упрекала Полехина, а каким-то особенным тактом приглашала к доверчивому разговору.