Леонид Костомаров - Десять кругов ада

Я почти последним выбегал, и с подушкой на голове, но и она не помогла: заметили мою хитрость, хоть и темно было, стебанул кто-то по кумполу что есть силы, я и с копыт долой, сознание вон... Тут и сапогами давай мантулить, до беспамятства. Ну, закинули в машину, и попрощались братки со мной - не жилец: очнусь, нет - одному Богу известно...

Пока довезли до тюрьмы, очухался. Там вместе со всеми еще и простоял три часа, обледеневший, побитый, на двадцатиградусном морозе. Как вынес это, не помню... Круги под глазами, голова кровит, а начинаешь оседать, тут тебя в сознание возвращают - сапогом. Так, губу прокусив до крови, выстоял. Выжил. А зачем, спрашивается?

Ну ладно, хоть не расстреляли, как тогда многих. На следствии выяснилось, что был я в промзоне, когда начались бунт и убийства. Вернулся с промзоны-то уже под развязку, когда стихло все, отрицаловка лупила оставшихся активистов, кто не успел сбежать на вахту. Не до смерти, так, по инерции, для острастки.

Нашлись свидетели, гражданские - начальник цеха и мастер, они подтвердили, что я в это время вместе с ними ремонтировал тигельную печку, стекловолокном покрывал. Отстали.

Но все ж за участие в беспорядках получил пятнашку особого режима и был признан рецидивистом. Вот с таким гадством уж никак не мог примириться. Объяснили же этим следакам, что не был я при убийствах и при бузе, нет - на всякий случай накинем еще пятнадцать. Где же совесть, справедливость где советская? А почему ж, говорят, ты их не остановил? Ну, как же их остановишь, гражданин начальник, это же отрицаловка, чего ж она меня, слушать будет, я что - в законе вор или пахан? Что вы молотите-то? Ничего мы не молотим, а не остановил, значит, тем самым был на их стороне, и твой авторитет возымел якобы действие на других: ага, Квазимода на стороне бунта...

Вот тебе пятнадцать, чтоб поумней в следующий раз был.

Здрасьте - приехали...

Все продано в этом мире, где зэк - малявка без голоса и пригодная только для того, чтобы на "хозяина" ишачить до старости.

И еще раз попадал я в бунт... Отсидел на особом уже девять лет, одни рецидивисты там, сильная зона. Все эти годы проходил в форме зебры, с широкими черно-белыми полосами поперек тела. Сначала противно, потом смешно становится, потом жутко - в кого человека превращают... В другом бунте я уже осторожней был, затаился, и не потому, что хитрый такой, а из-за того, что видел, как злоба превращает человека в зверя, и что попало он тогда может натворить...

Последний Указ от ноября 1977 года помог мне перебраться обратно в строгач. Прибыл я туда ранней весной, а осталось впереди чуть менее пяти годков сидеть. Раньше-то у меня никогда не оставался срок меньше пяти лет, а теперь это радовало, надежду давало - вот наконец вырвусь из круга этого порочного... Кровь поостыла, и поутих я, угомонился. Так нынче и живу, через силу, давя в себе плохое, и хорошее заодно, через силу будто небо копчу, с оглядкой.

А прошлое это, будь оно проклято, тоже не откинешь, как сигарету выкуренную, - бередит оно и не реже приходит на ум, чем детство босоногое...

Вот было бы нас, в роду Воронцовых, поболе. Не случилось, время-то какое было... Отца кулаком признали, раскулачили, понятное дело. А он воевать пошел за эту власть - война есть война, общее горе... Свои-то поругались да помирились, а немец не свой - чужой. Жалко, поздно родился, глядишь, тоже на войну бы пошел, может, героем бы там был, гордились бы мной, Воронцовым Иваном, школу бы моим именем назвали или улицу какую в родном селе...

НЕБО. ВОРОН

Ну, посудить если, двадцать шесть лет Зоны были для него в чем-то схожи с войной. Понятно, героем его за это назвать трудно, только вот по перенесенным страданиям очень близко. Там, во всяком случае, было проще: враг - свой. А в Зоне... поди разберись, кто здесь враг, что завтра исподтишка смерть на тебя наведет, а кто защитит, к чьей спине прислониться можно?

Война в Зоне идет каждое мгновение, и лагеря противоборствующие известны: государство, Система, что всеми доступными средствами подавляет своих членов и заставляет их работать на себя, кстати, за гроши, стараясь при том выбить из них максимум пользы; да зэки, что не хотят вкалывать на "хозяина" и всячески отлынивают, ибо не дает работа материального удовлетворения. Она служит лишь средством забыться.

Антагонисты пребывают в перманентной войне, правила которой на территории этой великой страны не изменятся никогда, это диагноз общества и его нравов. Попадающий на эту войну случайно пытается приспособиться к ней по законам вольной жизни, но они здесь не нужны, и горькое в том разочарование толкает новичка на ту же дорожку невольного противоборства с безотказно работающей Системой, которой по большому счету наплевать, сколько и каких ее членов пребывает здесь. За ней, Системой, - вечная победа, и схватки здесь не бывает, есть тяжко-медлительная борьба, где победа дается по шажочкам, подножечкам, некоторому качанью. За каждой большой победой зэков - кровь и смерти - свои и чужие, потому борьба развивается по своим неторопливым правилам, и все более-менее гармонизировано в этом мире неволи и страха.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Как говорят - лучше в гробу пять лет прожить, чем двадцать пять в Зоне. Это точно, жизнь-то уходит, догоняй теперь, а догонишь - не узнают... Кто ж такой страшный, чего к нам лезешь, чужой? Может, лучше уж здесь жизнь эту паскудную и завершить. А что, вон люди и по тридцатнику сидят, и не плачут, человек такая скотина, что ко всему привыкает, все терпит. Я же вот выдюжил четвертак с хвостиком... Столько лет здесь, этот майор подстреленный, как меня увидел, не поверил, наверно, - как, опять здесь? Здесь, здесь... Радуйся.

Наверно, от встречи с ним такая хандра и напала. Ведь посудить, сколько мы не виделись - четверть века... У него за это время вот и звездочки накапали на погоны, и семья есть, конечно, внуки уже небось. Домину выстроил, варенье жена варит, телевизор вечерком цветной смотрит, под рюмочку...

А я что за это время приобрел? Сроки, сроки, пересылки... рожи, рожи... Паскудно, Иван Максимыч Квазимода. Еще как паскудно...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

- Мать, мать... жалко, что все так вышло... - неожиданно для себя произнес он вслух и оглянулся - не слушает ли кто.

Никого. Испугался сам своего голоса... заговорил уже, вот нервы-то уже ни к черту. Вслух - это в Зоне не принято, только во сне спорят и бранятся, плачут и стонут закрытые помыслами на людях зэки.

Лишь душевнобольной Стрижевский, глядя на мир по-доброму и с нескрываемой симпатией, что-то лопочет-говорит всему живому и неживому, вытаскивая его на разговор. Убогих в Зоне обижать не принято, ему не отвечают, но и не издеваются особо - так, придурки разве.

Со мной Стрижевский, огромный и улыбчивый, играл в шахматы. Это было странным и необъяснимым: диагностированный идиот, с вечно высунутым языком и обоссанными штанами, бывший отличник и умница становился во время игры собою прежним - рассудительным и внятным. Игра пробуждала в нем спящую мысль, и обыграть его я не мог, как, впрочем, и иные, - он раз за разом становился чемпионом Зоны, за что получал дополнительный паек на пару дней.