Валерий Козлов - Прогулки по лезвию

Даниловна, слушая все эти телефонные разговоры, мялась в какой-то нерешительности, а потом сказала:

- Все, что есть у меня, - три тысячи долларов накопила. Но ради хо - о зяйки... Если б вы её знали. Да не дай Бог с ней что-то случится, через день меня выгонят. - Она снова всплакнула. - А ведь он мой племянник двоюродный, пожаловалась она.

- Кто? - удивился Муравьев. - Леонид Евгеньевич?

- Выгонит, - закивала головой хозяйка. - Недоволен он мной, кричит, ругается, только что руку пока не поднимает.

- Чем же он недоволен? - спросил Важин.

- Всем, - обреченно вздохнула Даниловна.

Муравьев, вероятно, чтобы отвлечь её, сказал:

- У вас, что же, все окна во двор?

Жалко, вид отсюда не тот, что на реку.

- Да-да, - сказала Даниловна, - вид не тот. Мы всех новых гостей специально водим на площадку к лифтам, там с балкона вид настоящий.

Муравьев слушал её, но чувствовалось, что думает он совсем о другом.

Достал пластинку жевательной резинки, бросил её в рот, начал молча жевать. Важин тут же использовал паузу:

- Вера Даниловна, не могли бы вы рассказать, какие на ваш взгляд, были отношения у Марии Олеговны с мужем?

- У Маши? - переспросила женщина. - Не привыкла я её по отчеству звать. Ей же всего двадцать шесть. Ну, какие отношения... Плохие, конечно.

- А почему "конечно"?

- А потому что разные люди. Все у них разное, и зачем она за него вышла, я понять не могу.

- Ругаются часто? - поинтересовался Важин.

- Теперь уже и не ругаются, просто молчат. А два года назад что творилось! Особенно из-за политики.

"Из-за политики?" - почти одновременно воскликнули Муравьев и Важин.

- Ну, вы помните, что тогда было?

"Белый дом"-то у нас тут, под боком.

Можете себе представить, что здесь творилось. На улицу выйдешь, народ шумит, домой придешь, тут ещё больше шумят.

- Кто ж из них за кого? - с любопытством спросил Важин.

- Я в этих делах человек непонимающий. Мне что красные, что чер - ные, что зеленые... Я знаю одно: было до Горбачева плохо, стало ещё хуже.

А этот год совсем какой-то проклятый. То хозяин Софи хочет уволить, то на меня орет, то по нескольку дней домой не приходит. Уехал в эту Австралию, даже не позвонил ни разу! Как можно?

Снова Даниловна достала белый платочек. Муравьев, глядя на нее, цикнул зубом и попросил:

- Не могли бы вы сводить моего товарища на тот балкон, куда вы гостей водите? Пусть он Москвой полюбуется. А мне на работу позвонить надо.

С десятого этажа вид Москвы впечатлял. В реке отражалось осеннее холодное небо, гусеницей полз по метромосту голубой поезд, шпиль гостиницы "Украина" победно торчал над каменными громадами на том берегу.

"В этом городе невозможно найти человека", - подумал Важин.

Вернувшись в квартиру, они застали Муравьева в комнате Марии.

Сыщик просматривал книги на полках.

- Здесь бы все перерыть, - сказал Муравьев, - да не успеем, хозяин вернется. А встречаться сейчас... не к лицу.

- Вы уж побыстрее, пожалуйста, - заволновалась Даниловна. - Не дай Бог он приедет.

- Ладно, - задумчиво произнес Муравьев, - не будем встречаться.

Пока. Давай-ка вместе вот это посмотрим. - Он наклонился к полке с выстроенными на ней неодинаковыми по толщине и формату томами, томиками и даже брошюрами.

Здесь оказались разрозненные издания русских поэтов: Кольцов, Есенин, Рубцов... Андрей привычно пролистывал книги, и хотя никаких отметок на полях он не увидел, ни один стих не был отмечен, все же по внешнему виду книг было сразу понятно, что открывали их часто. "И вообще, - думал Важин, переходя к тонким книжкам, - библиотеки часто говорят о хозяевах то, о чем не догадываются ни друзья, ни родственники".

Важин пролистывал книгу за книгой. Нашел три тетради с дневниковыми записями, передал их Муравьеву и вдруг неожиданно сказал:

- Черт, до чего тесен мир! Взгляни. - Он протянул Муравьеву тощую, безликую брошюру, украшенную на четвертой странице обложки фотографией автора. Тут же были данные об авторе.

- Игорь Отраднов родился в лесной деревне в Калининской области... - начал читать Муравьев, но его остановил Важин:

- Это все ерунда, - сказал он. - Вот главное!

Под обложкой скрывалась такая надпись: "Милой Машке в зимнюю лунную ночь с 9 на 10 января 1989 года".

- Удача, - сдержанно, но весомо произнес Муравьев. - Вы не знали его? обратился он к домработнице.

Женщина надела очки, внимательно изучила фотографию поэта.

- Не помню, - виновато сказала она. - Здесь столько народу бывает.

- Все равно удача, - повторил Муравьев.

- Ты даже не представляешь, какая! - воскликнул Важин, помахивая ещё одной брошюрой. - Снова он. Снова надпись! - Он прочитал с выражением: - "Маша, милая! Сегодня я пьян без вина. Эта книжица - только разбег, теперь я горы сверну! Ночь, звезды в окне. С 10 на 11 января 1989 г.".

- Он что, - спросил Муравьев, - каждую ночь ей свои книги дарил?

- Поэт, - улыбнулся Важин. - Чистой воды был поэт.

- Что значит был? Умер уже?

- Умер поэт, родился прозаик. Прозу пишет теперь.

- Так ты с ним знаком? - удивился Муравьев.

- В том-то и дело! И очень даже неплохо.

- Так, - потирая руки, сказал сыщик, - на выход, коллега!

В ожидании лифта, Важин рассказывал об Отраднове.

- До перестройки жил, как многие из его племени малоизвестных поэтов:

подрабатывал сторожем, выпустил две книги, стал членом Союза писателей.

Но новое время сломало его... Прозаикам сейчас и то тяжело, а поэтам просто труба. Кому ты нынче нужен со своими стихами? Начал пить, место сторожа потерял, уехал куда-то в Карелию. Думали, спился, пропал.

Но он вдруг является с папкой очерков. О лесах, об озерах, о старых деревнях. Очерки, надо сказать, блестящие. Но и они теперь у нас никому не нужны. Вот тут-то мой друг-журналист и помог ему: нащелкали они за год слайдов к этим очеркам да и продали все финнам. Те прекрасный альбом выпустили, хороший гонорар заплатили. Думали, заживет наш Афонин...

- Афонин это кто? - спросил Муравьев.

- Да он же. Отраднов - его псевдоним. Ну, думали, заживет. Но...

Поэт! - Важин беспомощно развел руками.

- Пропил гонорар? - Муравьев рассмеялся, входя в лифт.

- Хуже! Ты не поверишь, поехал куда-то вкладывать свои доллары и по дороге их потерял!

- От черт! - воскликнул Муравьев. - И что он теперь?

- В деревне. В Тверской губернии где-то кукует. Сидит на воде и хлебе. Хорошо, что мой друг ему очередную идейку подкинул: лесная глушь в центре России. Финны уже заинтересовались.

- Там действительно глушь?

- Ты даже не представляешь! И сидит наш Афонин в избушке, по новой марки-доллары зарабатывает.

- Так опять потеряет, - безнадежно махнул рукой сыщик. - Милая Маша! сказал он, передразнивая неизвестного ему поэта.

Звезды, луна, рваная тюлька! - Он наугад открыл книгу и прочел: "На горке сидит девчушка и плачет в три ручья. Под горкой бежит речушка, по камешкам спеша". Это что, у него все такие стихи?