Ален Роб-Грийе - Дом свиданий

Ничего не видя, поднимается она на третий, а то и на четвёртый этаж. Трижды негромко стучит в дверь и тут же, не дожидаясь ответа, входит. Сегодня её принимает не посредник, а тот, которого она знает только по прозвищу «Старик» (на вид ему не больше шестидесяти) и которого зовут Эдуард Маннер. В комнате он один. Сидит спиной к двери, в которую входит девушка. Она тщательно закрыла её за собой и остановилась, опершись о дверной косяк. Маннер сидит в кресле за письменным столом. Пишет. Внимания на девушку не обращает, возможно, и вовсе не заметил её прихода, хотя она его и не скрывала. Её движения, тем не менее, бесшумны, и можно предположить, что мужчина за письменным столом действительно не слышал, как кто-то вошёл. Не пытаясь обратить на себя внимание, девушка ждёт, пока Маннер наконец взглянет на неё, и длится это, конечно же, довольно долго.

А вот (сразу или немного спустя?) оба стоят лицом к лицу в тёмном углу комнаты, неподвижные и молчаливые. Служанка прижалась спиной к стене, словно только что медленно отступила к ней, не доверяя Старику или опасаясь его, а он — в двух шагах от неё — возвышается над ней на целую голову. Теперь она склонилась над столом, из-за которого он ещё не поднимался, одна её рука лежит на потёртой зелёной коже стола, заваленного разбросанными в беспорядке бумагами, другой рукой — правой — она ухватилась за край столешницы из красного дерева, обитый для сохранности бронзой. Мужчина по-прежнему сидит перед ней в кресле, не поднимая на гостью глаз, и пристально смотрит на покрытые ярко-красным лаком ногти её тонких пальцев, кончики которых покоятся на листке, на три четверти исписанном мелким, ровным, невероятно убористым почерком, без единой помарки. Слово, на которое, по всей видимости, указывает палец служанки, — глагол «представляет» (третье лицо настоящего времени изъявительного наклонения). Несколькими строками ниже виднеется последнее неоконченное предложение: «…рассказал бы, вернувшись из поездки…» Не нашлось нужного слова.

В третьей сцене Эдуард Маннер стоит, а Ким на этот раз лежит на краю полуразобранной тахты. (Неужели тахта в этой комнате была видна и раньше?) На ней всё то же узкое платье, с разрезом сбоку по китайской моде; тонкий белый шёлк надет, по всей видимости, прямо на голое тело, неестественный изгиб длинной и тонкой поясницы заставляет ткань морщиться в поясе, образуя тысячи мельчайших, расходящихся веером складок. Одна её нога в туфельке с длинными ремешками касается пола, другая, без туфли, но в тонком просвечивающем чулке, лежит на самом краю постели; в разрезе узкого платья видна согнутая в колене нога; бедро другой ноги (левой) подминает под себя беспорядочно сбитую простыню; грудь, опирающаяся на локоть (левый), повернута вправо. Правая рука с чуть согнутыми пальцами лежит на постели ладонью вверх. Голова слегка откинута, лицо по-прежнему напоминает восковую маску: застывшая улыбка, широко открытые глаза, полное отсутствие выражения. Маннер, наоборот, впился в неё напряжённым взглядом человека, с лихорадочным вниманием наблюдающего за каким-то экспериментом или преступлением. Неподвижный, как и его партнёрша, он всматривается в её загадочное лицо, словно надеется, что заметит наконец некий знак — заранее ему известный, пугающий, неожиданный. Осторожно протягивает руку, готовый вмешаться. В другой руке зажат изысканный хрустальный бокал на тонкой ножке, напоминающий бокал для шампанского, но чуть поменьше. На его дне — остатки бесцветного напитка.

Последняя сцена: Эдуард Маннер в тёмном, застёгнутом на все пуговицы костюме лежит на полу между аккуратно застланной тахтой и письменным столом, на котором виден недописанный листок. Лежит на спине, растянувшись во всю длину, руки вдоль тела и слегка раздвинуты. В комнате никаких следов борьбы, погрома, внезапного вторжения. Пауза, прерывающая действие, затягивается и длится до тех пор, пока в тишине не раздаётся мелодичный звон будильника в кожаном футляре, стоящего на столе. Сообразив, что это конец представления, зрители начинают аплодировать, поднимаются с кресел и по одному или небольшими группами направляются к выходу, к покрытой толстым красным ковром лестнице, ведущей в просторный салон, где их ждут освежающие напитки. Леди Ава, спокойная и улыбчивая, окружена кольцом гостей, что вполне понятно — каждый хочет поблагодарить перед уходом хозяйку и сделать несколько лестных замечаний. Заметив меня, леди Ава поворачивается в мою сторону, и лицо её принимает самое радушное и безмятежное выражение, словно она напрочь забыла о тех важных, сказанных буквально минуту назад словах, которые оправдывали её беспокойство. Говорит спокойно, очень светским тоном: «Не выпьете ли шампанского?» В ответ я тоже улыбаюсь, отвечаю, что как раз собирался это сделать, и перед тем, как направиться в буфет, поздравляю её с великолепно удавшимся вечером.

Именно сейчас возобновляется диалог между краснолицым толстяком и его высоким товарищем в тёмном, почти чёрном смокинге, который, слегка склонив голову, слушает истории, рассказываемые собеседником, не обращающим ни малейшего внимания на серебряный поднос в руке услужливого лакея в белой куртке. Толстяк протянул руку к подносу, но совершенно забыл о цели своего жеста и даже о собственной ладони, повисшей в воздухе на расстоянии двадцати сантиметров от наполненного до краёв бокала. Лакей тоже перестал за ним следить, он смотрит в другую сторону, и поднос опасно накренился.

Наконец ладонь толстяка сжалась, но указательный палец по-прежнему вытянут, а средний чуть согнут. На этом пальце, пухлом и коротком, как и все остальные, — массивный китайский перстень из твёрдого камня; на камне видна искусно вырезанная фигура молодой женщины, лежащей на краю тахты, — она опирается о локоть, голова откинута, одна босая нога касается пола. Гибкое тело напрягается, словно в приступе боли или экстаза, так что в нескольких местах на плотно облегающем платье из чёрного шёлка возникла паутина мелких морщинок: высоко на бёдрах, в талии, на груди, под мышками. У этого узкого и прямого платья традиционного покроя с длинными рукавами, стянутыми в локте, маленьким стоячим воротничком, охватывающем шею, разрез не до колена, а по самое бедро. (Сбоку непременно должна быть невидимая «молния», которая тянется до подмышки, а возможно, скрываемая внутренней стороной рукава, достигает даже запястья). В правой руке, бессильно замершей на смятой постели ладонью вверх, под большим пальцем лежит маленький стеклянный шприц. Последняя капля жидкости выскользнула из опустошённого, с косым срезом кончика иглы и расползлась на простыне круглым пятном величиной с гонконгский доллар.