Хуан Мадрид - Прощай, принцесса

Мануэль Эстрачан прервал своего собеседника:

— А вы полагаете, что эти материалы имеются, инспектор? Я говорю о снимках.

— Да, полагаю. Я своими, глазами видел некоторые из них. Так что какие тут могут быть сомнения. Информационный отдел вел незаконное наблюдение за подозреваемым, то есть за сеньором Дельфоро, за два месяца до того, как он якобы без видимой причины убил сеньориту Риполь. Что довольно-таки странно, вы не находите?

— За два месяца до того? Вы уверены?

— Абсолютно. На снимках отмечен час, день и год, когда они были сделаны, — все как обычно. Признаюсь вам, доступ к некоторым из них я получил случайно… Позвольте пока сохранить в тайне, каким путем это могло произойти.

— А как вы думаете, по чьему заказу велось наблюдение за сеньором Дельфоро? Может быть, тут замешана частная фирма или иностранная разведка?

— Не знаю… Именно поэтому я хотел бы встретиться с директором Центра разведки.

Гадес замолчал. Мануэль Эстрачан так же молча сверлил его взглядом.

— Должен сказать, что это именно я обнаружил дневник Лидии Риполь во время второго обыска, который проводился в ее квартире на основании выданного судьей ордера. Находка была абсолютно случайной — девушка спрятала его на книжных полках, замаскировав под книгу. Там даже обложка была — «Конармия», сборник рассказов советского писателя Исаака Бабеля, опубликованный в двадцать четвертом году. Я решил купить эту книгу и нашел последнее издание. Исаак Бабель стал жертвой советского режима — его расстреляли в 1940 году. Эти рассказы можно назвать хроникой гражданской войны, которую Красная армия вела против царских войск и помогающих им иностранных держав.

— «Конармия»? Должен признаться, что, к сожалению, я ее не читал. А она как-то связана с интересующим нас делом?

— Внешне нет. Если только… — Гадес задумался. — Понимаете, сеньор подполковник, этот писатель, Исаак Бабель, желая того или нет, изобразил весьма неприглядные стороны жизни только что созданного Советского государства. У любого государства есть свои неприглядные стороны, — усмехнулся Гадес, но на лице Эстрачана не дрогнул ни один мускул, — и у социалистических государств, конечно, тоже. А дело Лидии Риполь… Я хочу сказать, что появление на сцене этих фотографий дона Хуана Дельфоро, если подтвердятся мои подозрения… Короче, наличие этих фотографий могло бы свидетельствовать о некой интриге, смысла которой я никак не понимаю.

— Ценю вашу откровенность, инспектор. Думаю, я смогу организовать для вас встречу с доном Луисом Сепульведой, нашим директором. Но о чем вы собираетесь его попросить?

— Я хочу, чтобы он дал мне слово чести, что Национальный центр разведки не отдавал приказа о наблюдении за сеньором Дельфоро за два месяца до убийства журналистки.

— А если это не так?

— Тогда я напрасно теряю время.

Спал я плохо, меня преследовали тревожные и мутные картины. Сколько раз я уже видел этот сон: коридор в нашем доме, приоткрытая дверь спальни и несущиеся оттуда стоны. Густой туман. И я медленно двигаюсь по коридору. Это сон, который я не хочу видеть, но он повторяется, и во сне я не желаю знать, чем он закончится, хочу проснуться, чтобы избежать развязки.

Я сел на кровати — весь в поту, как загнанный зверь. Было уже двенадцать часов дня, и тусклое октябрьское солнце проникало в комнату сквозь балконную дверь, не закрытую шторами. Внизу гудела улица Эспартерос, забитая плотным потоком машин. Я достал сигарету и закурил, продолжая сидеть на постели.

У меня болели грудь, желудок, почки и правое бедро. Так всегда бывает. Сильная боль от побоев приходит позже. У меня есть в этом некоторый опыт. В пылу драки, когда организм находится в крайнем возбуждении, ты почти ничего не чувствуешь и едва ощущаешь удары. Даже тот, который отправляет тебя в отключку, ты можешь не почувствовать. Это примерно, как смертельный выстрел, который жертва не успевает услышать.

По крайней мере так говорил мой отец, когда рассказывал о своей службе в ополчении во время гражданской войны. Вообще он был немногословен. По крайней мере редко разговаривал со мной. Этот рассказ я услышал в «Немецкой пивной», когда мне было примерно лет девять. Я отлично помню тот случай. Вечером я отправился за ним, чтобы привести его домой, пока он не сильно напился. Он сидел за одним столиком со старым фронтовым товарищем. Это был старик с продолговатым худым лицом, на голове у него красовался берет. Его образ отпечатался у меня в памяти. Он спросил отца: «Это твой парень, Антонио?» И отец ответил: «Да».

Я молча уселся за соседний столик и начал наблюдать, как отец с приятелем наливаются анисовкой и ведут разговор о старых временах, о погибших друзьях, о тюрьме, о том, что жизнь прошла впустую и ничего уже не поправить. И вот тогда-то мой отец вдруг сказал, что человек не слышит выстрела, который станет для него смертельным. «Если ты слышишь хлопок, то останешься жив», — сказал он своему другу.

И добавил, глядя уже на меня: «Ты не заметишь того, что положит конец твоей жизни, сын, запомни это».

Потом, через несколько часов, я с трудом вел отца домой, а он цедил сквозь зубы невразумительные ругательства и продолжал бесконечные споры, начавшиеся много лет назад, да так и не завершенные.

Если я и уверен в чем-то, то только в том, что ни один человек не должен жалеть себя. Ни один человек. Это чувство убивает личность и может любого лишить силы и желания жить. Так что я затушил недокуренную сигарету, распахнул балконную дверь и начал осторожно разминаться, делать упражнения, чтобы меня прошиб пот. Я нагружал мышцы, пока по спине не побежали липкие струйки. Тогда я отправился в душ и после этого почувствовал себя гораздо лучше. Правда, настроение несколько ухудшилось, когда я увидел, во что превратился мой новый пиджак. Ночью я ничего не заметил. Шов на спине разошелся — наверное, это произошло, когда мы сцепились с Сараголой. Проклятый сукин сын этот Хуанг-Китаец, который шьет костюмы за три часа. Я надел другой костюм, старый, и сварил себе кофе. Больше в доме ничего не было. Может, добавить туда несколько капель джина?

Я так и сделал и сразу почувствовал себя более уверенно. По прикидкам выходило, что боль утихнет лишь через три-четыре дня. Если, конечно, я не куплю специальную мазь, которой пользуются все боксеры и которая имеется в аптечке любого спортивного зала.

Я снова закурил и задумался. Сарагола явно удивился, что я работаю на Матоса, он такого не ожидал. Только это меня и спасло. Что общего у Матоса и Сараголы? Или у Матоса и «Тоталсекьюрити»? Что вообще нужно этой охранной фирме? И связаны ли они как-то с делом Лидии?