Марина Серова - Кто последний к маньяку?

В этом же зале, у окна, был установлен гончарный круг с какой-то заготовкой, плотно накрытой марлей. Я уже хотела снять марлю и поинтересоваться, что находится под ней, но меня остановил голос Виктора:

– Ты и впрямь непредсказуемый человек.

Он стоял в дверях, держа в руках скульпторский нож и порядочный кусок глины, за которым, видимо, и отлучался ненадолго.

– Вот уж где меньше всего предполагал тебя увидеть, так это у себя в мастерской.

Он бросил глину на пол, подошел ко мне и взял меня за подбородок. Я дернула головой, освобождаясь от его руки. Мне не хотелось бы причинять ему боль, пуская в ход спецприемы, и я старалась контролировать ситуацию, не давая ей доходить до физического столкновения.

Он усмехнулся, глядя мне в глаза, и продолжил спокойным и уверенным тоном:

– Хотя я знал, что увижу тебя еще сегодня.

Я молчала. Мне что-то расхотелось перед ним извиняться.

– Ну раз уж пришла, – сказал он, – познакомлю тебя со своими женщинами… Не возражаешь?

Я пожала плечами. Знакомь.

– С двумя ты, собственно, знакома. «Парижанка» стоит в твоей спальне. Ничего не буду о ней говорить, я ее больше не люблю. Она меня фактически обманула. Я думал, она глубже и содержательней, таинственней. А она оказалась примитивной самкой. Разбирайся теперь с ней сама. Если найдешь на это время…

Он сделал паузу, но поскольку я продолжала молчать, продолжил, кивнув головой на закрытую дверь, ведущую в коридор.

– Та, что сидит там на полу с остановившимся взглядом, это Ольга. С ней ты тоже, можно сказать, знакома. Она грязная и бесформенная тварь, мечтающая перевоплотиться в нечто прекрасное. Но не знающая – как…

Он почему-то захохотал, хотя я не нашла в его словах ничего смешного и только пожала плечами. Честно говоря, мне было жутковато.

Отсмеявшись, он снял со стола три вазы и поставил их отдельно, так, что каждая оказалась уже стоящей сама по себе и никак не связанной с остальными.

Он указал на одну из них, ту, которую сегодня я видела впервые, поскольку в прошлый мой визит ее еще не существовало.

– Это – «Серебряное горло». Я ее закончил всего два дня назад. Когда звонил тебе. В ту ночь. Она не развратница. Она глубже самого разврата. Она очень глубока. Она порочна. Порок течет по ее жилам вместо крови. Порок дает ей энергию жизни. Она вампирша. Она продает свой порок, обменивает его на энергию существования. Доверься ей, и она наградит тебя своим пороком, и ты не заметишь, как твоя жизнь сократится вдвое. А ее вдвое увеличится. А вот это – первые две. Собственно, первая – вот эта…

Он указал на вазу странной формы, как бы всасывающей в себя окружающее пространство. Я не могу объяснить, как создавался этот эффект, но к ней боязно было поднести руку – рука сама тянулась в широкое, слишком широко разверстое горло вазы.

– Ее зовут «Лора». Она хищница. Она всасывает в себя все, особенно – мужчин. Я с большим трудом приручил ее. Меня она теперь не трогает. Боится. Но не советую подносить руку к горлышку… Все может быть.

Он и сам не трогал верх вазы, гладя ее по бокам у основания, лишь иногда пронося осторожно руку мимо ее горла, словно мимо застывшей в боевой стойке головы кобры, готовой кинуться.

А эта ее подружка – на год моложе. Она у меня толстушка, но тем и привлекательна. Ее имя – «Немка». Видишь – этакая бюргерша, пухлая, чувственная, развратная. С виду – сама благопристойность. Но вглядись в нее, единственное, о чем она мечтает, – это грубый, толстый, длинный член. За всей ее благопристойностью – только одно содержание. Она – сосуд для этого члена. Это пропасть. Я пытался заглянуть в нее…

Он указал рукой на невысокую приземистую вазу, слишком широкую, чтобы быть изящной, слишком непропорциональную, чтобы быть элегантной, и в то же время обладающую странной притягательностью чего-то откровенного, почти безобразного в своей откровенности, но в то же самое время искреннего, обнаженного.

– …и едва удержался, чтобы не упасть туда.

«Это он о вазе? – не поняла я. – Или о чем-то другом? Что-то я плохо его понимаю…»

– Ольга меня не понимает совсем, – продолжал он, словно отвечая на мою невысказанную реплику. – Она считает меня сумасшедшим. Гениальным, но сумасшедшим. Хотя с ума сошла именно она. У нее есть идея фикс. Она хочет, чтобы я сделал из нее вазу. Такую же живую, как эти. Но я не могу сделать вазу из нее. Она мне еще нужна.

Теперь иди сюда, – сказал он и подвел меня к гончарному кругу, на котором стояло нечто удивительное, но незаконченное.

Он сдернул марлю.

Из бесформенной груды глины наверх устремлялось изящное сочетание каких-то острых углов и плавных линий, удивительным образом сливаясь в единую формообразующую поверхность. Этой вазе не хватало какого-то небольшого штриха, какой-то незаметной малости, чтобы обрести такую же жутковатую реальность подлинной жизни, как и у тех трех, что я видела перед этим.

– Что это? – спросила я удивленно. – Расскажи мне о ней.

– Я не могу еще рассказать тебе об этой вазе. Я еще не знаю ни прелести ее щек, ни сладости ее грудей, ни тайны ее чрева. В ней еще нет жизни. Она не закончена. Она только накануне своего рождения. Я еще сам о ней почти ничего не знаю…

– У нее уже есть имя? – спросила я, подозревая почему-то, что это один из самых важных сейчас для меня вопросов.

– У нее нет имени. Она родится сегодня ночью. И тогда я назову ее. Я назову ее «Ведьмой».

Я вздрогнула.

– Это…я?

– Это пока – никто!

Мой вопрос его явно рассердил. Виктор положил правую руку сверху на незаконченную вазу и вдавил ее в гончарный круг, сминая форму. Я вскрикнула. Мое тело свела судорога, словно мое тело сунули в какой-то бешеный и безжалостный пресс.

– Смотри! – кричал Виктор. – Это просто кусок глины. В нем нет ни формы, ни содержания. В нем нет жизни! Разве у него может быть имя? Имя есть только у души. А душа заключена в трех вещах – в лице, в груди и во чреве. Я вдохну в эту глину душу! И тогда… Только тогда… Она станет настоящей вазой. Такой же живой и такой же страшной, как и все мои вазы…

Я плохо помню, что он говорил еще. Кое-как освободившись от ощущения скрутившего и сдавившего меня пресса, я бросилась бегом из этого дома. Ольга в коридоре сидела все с таким же стеклянным выражением глаз. Я перепрыгнула через ее вытянутые ноги и, буквально скатившись вниз по лестнице, выскочила на улицу.

Светкина «девятка» завелась с полоборота, и я помчалась по Пражской, рискуя, что первый же встретившийся мне гаишник оштрафует меня за превышение скорости. А то и прав лишит, взглянув на мое лицо.

До вечера я едва успела прийти в себя после посещения Виктора. Господи! Какая изломанная, мрачная душа! От него исходит какая-то гнетущая сила, пригибающая и давящая тебя, словно ты и впрямь – глина в его руках. И я чуть было не попала под этот гнет. Я чувствовала себя так, словно только что ускользнула от какой-то очень серьезной опасности.