Виталий Гладкий - Золото гетмана

– Оставь нас одних.

Меншиков немного замялся, но все же вышел из камеры, однако массивную дубовую дверь, окованную железными полосами, притворил неплотно. Ему очень хотелось послушать, о чем будут говорить Петр и Полуботок.

Властным взглядом отослав тюремного надзирателя прочь, Меншиков прилип ухом к щели. Дело опального гетмана находилось в ведении Тайной канцелярии, и Александр Данилович мог лишь локти кусать – ознакомиться с протоколами допросов Полуботка и остальных малороссийских старшин он не имел ни малейшей возможности.

Полуботок лежал на кровати, вытянувшись во всю длину своего немалого тела, словно в забытьи. Он глядел в потолок ничего не видящими глазами и даже не шелохнулся, когда в камеру вошел государь. Гетман дышал тихо, но все равно в груди были слышны хрипы.

Павел Леонтьевич вспоминал. В этот день все его тревоги вдруг улетучились, и даже болезнь, терзающая кашлем, отступила, и до этого сумбурные мысли потекли плавно, как Днепр в летнюю пору. Перед его глазами за считанные минуты пронеслась вся его жизнь. Когда скрипнули петли двери, он в этот момент думал с сожалением: «Надо было раньше умереть… Задержался я на этом свете. Все нужно делать вовремя, даже уходить из жизни…»

Петр поглядел на гетмана и нахмурился. Он был на его последнем допросе три недели назад. Но с той поры Полуботок сильно похудел и стал седым как лунь, а в его глазах, не по годам острых и настороженных, появилось выражение покоя и умиротворенности.

Царь потянул к себе табурет и сел возле кровати. Он понял, что Полуботок очень плох, и встревожился. Смерть гетмана не входила в его планы, он еще не ответил на слишком многие вопросы. Полуботок услышал наконец шум в камере, повернул голову и увидел Петра. Ни одна мышца не дрогнула на его изможденном лице, только в глазах появились знакомые царю искорки, которые подсказали ему, что гетман в здравом уме и понимает ситуацию.

– Государь, – тихо молвил Полуботок. – Вишь, какой я скверный хозяин. Даже встать не могу, чтобы поприветствовать столь высокого гостя. – Тут он сильно закашлялся, закатив глаза.

– Алексашка! – по старой привычке рявкнул Петр.

– Я здесь, мин херц! – вбежал в камеру Меншиков.

– Твою заветную фляжку! Быстро!

Светлейший князь засунул руку в карман мундира и выудил оттуда серебряную с позолотой баклажку. Она была небольшая по размерам, плоская, но вместительная. Привычка таскать с собой спиртное осталось у светлейшего еще с тех времен, когда он исполнял обязанности денщика государя. Петру могло приспичить промочить горло в любое время дня и ночи.

– Что в ней? – спросил государь.

– Французский кагор, – извиняющимся тоном ответил Меншиков.

Он даже самому себе не хотел признаваться, что годы берут свое, поэтому в баклажке была налита не романея и даже не водка, а лечебный французский кагор, рекомендованный дворцовым лекарем.

– Очень хорошо! Помоги!

Вдвоем они приподняли голову Полуботка, и Петр влил несколько капель кагора в рот гетмана, который слабо реагировал на происходящее.

Кагор оказался поистине волшебным напитком. Полуботок оживал на глазах. Когда его взгляд стал осмысленным, он перехватил баклажку своей рукой и выпил ее почти до половины. Петр и Меншиков лишь переглянулись.

– Фляжку оставь, а сам выйди, – приказал Петр; Меншиков повиновался.

– Испил – как причастился… – молвил Полуботок и скупо улыбнулся. – Благодарствую за заботу, государь.

В его голосе послышалась насмешка. Царь нахмурился. В поведении гетмана, обычно льстивом и угодливом, появилась непривычная дерзость.

– Я пришлю лекаря, – сказал Петр.

– Зачем? Это лишнее. Тебе ли, августейший монарх, в твоих государственных заботах и высоких мыслях о благе отчизны думать о каком-то несчастном узнике.

– Ты болен и тебя нужно лечить. – Петр пропустил мимо ушей насмешку, явственно прозвучавшую в словах Полуботка, за которые в другое время и при иных обстоятельствах можно было не сносить головы.

– Поздно, государь, поздно… Мне пора уходить… Хочу сказать тебе на прощанье, как на духу, – не предавал я тебя никогда. Даже в мыслях. А теперь послушай мои откровения. Народ наш, бывши единоплеменен и единоверен твоему, усилил и возвеличил царство твое добровольным соединением с ним. Мы знатно помогли вам во всех воинских ополчениях и приобретениях ваших. Одна шведская война доказывает беспримерное усердие наше к тебе и к России. Ибо всем известно, что мы половину армии шведской погубили, не вдаваясь ни в какие искушения и сделав тебя способным пересилить удивительное мужество и отчаянную храбрость шведов. Но, вместо благодарности и воздаяния, ныне повержены едва не в рабство. Мы платим огромную дань, нас заставили рыть линии и каналы, осушать непроходимые болота, удобряя землю телами наших мертвецов, падших тысячами под тяжестью голода и климата. Мы всего лишь просим о пощаде отечества нашего, неправедно гонимого и без жалости разоряемого, просим о восстановлении прав наших и преимуществ, торжественными договорами утвержденных, которые и ты, государь, несколько раз подтвердил.

Тут уж Петр не выдержал. Кровь прихлынула к его несколько одутловатому лицу, и он запальчиво ответил:

– Я строю державу, коей не будет равной во всей Европе! А вы своими мелкими дрязгами и заботами только о своем благополучии подрываете фундамент оной! Это благодаря малороссийской старшине народ твой терпит разорение и тягости! Это твои полковники и старшины грабят подчиненных своих, отнимают грунты, леса, мельницы, отягощают сбором питейных и съестных припасов и работами на постройке своих домов! Мало того, они принуждают малороссиян из казацкой службы идти к себе в подданство!

– Есть и наша вина, не буду спорить. Но раньше мы были свободны! А нынче великороссы заправляют на наших пажитях как у себя дома. В неволе счастья нет. Тот кто отведал воли, не будет спокойно ходить в ярме! Запомни это, государь.

– Ты тоже запомни! Пройдет сто лет, может, немного больше, и следа не останется на земле от ваших чубов и вольностей. Малоросс станет во всем похожим на своего брата великоросса. И никто не сможет их отличить. И только тогда, когда Украина забудет о своих гуляках запорожских, вельможных мздоимцах, предателях и крамольных гетманах, она обретет покой и счастье!

При этих словах Полуботок, который во время своих дерзких речей привстал на постели, опираясь на руку, без сил откинулся на подушку и сказал:

– Оставь меня, государь… Повторюсь еще раз – вражды к тебе не питаю, и с тем ухожу в мир иной, как добрый христианин. Я верю, – нет, знаю! – что Петра и Павла рассудит только высший судия, всемогущий Бог. Мы скоро оба перед ним предстанем. Не откажи мне в последней просьбе: пусть ко мне пришлют священника…