Сэм Льювеллин - Кровавый удар

В окошко просунулась грязная лапка, норовя схватить листок. Осторожно, подумал я. Если она его заполучит, у нее будет документальное подтверждение, что я здесь был. Я отдернул листок. Она заклекотала, как гарпия. Я подошел к окошку. Внутри комнаты был засаленный диван, связка ключей и страшная вонь. Телефона не было.

Я захлопнул окошко у нее перед носом, обнаружил, что лифт не работает, и стал подниматься по лестнице.

Дверь квартиры 26 оказалась высоко. Я постучал и стал ждать. Сердце у меня колотилось, и не только от крутой лестницы. Послышались шаги, возня с дверной ручкой. Приоткрылась щелка. Казалось, что в квартире темно. Я не видел лица. Молодой мужской голос произнес что-то на непонятном языке.

Я сказал по-английски:

— Я приехал повидаться с госпожой Ребейн.

Дверь открылась. Там стоял толстый парнишка лет шестнадцати. На нем была фуфайка фирмы "Monte Croux", ремень с бляхами, черные джинсы и тяжелые башмаки. Голова бритая, за исключением макушки, где торчал хохол, как у Тараса Бульбы.

— Я ошибся адресом? — спросил я.

— Нет. — Он говорил с сильным акцентом. — Вы к моей маме. — Он поманил меня в квартиру. На пальцах у него были кольца в форме змей.

В квартире было жарко. Воздух казался сырым, как будто слишком много людей здесь потело и дышало. Я оказался в столовой, где целую стену занимал сине-бело-черный эстонский флаг. На другой стене висела вышивка и подписанная фотография Оззи Осборна. В рамке на подоконнике я увидел другие фотографии. Но я не успел их разглядеть: толстый парень что-то сказал и появилась женщина, вероятно из кухни, потому что за ней вилось облако пара.

У нее было худое лицо, такое костлявое, что она напоминала хищную птицу. Но не злое, благодаря глазам. Огромным глазам в темных глазницах.

Увидев меня, она застыла, будто окаменела. Руки ее поднялись к губам. Она сказала: "О Боже!" — и внезапно опустилась на пол.

Я наклонился, помог ей встать. Она долго не выпускала мою руку. Затем с видимым усилием она заставила себя держаться спокойно.

— Сядьте, пожалуйста.

Ее сын хмуро смотрел на меня.

— Что вам надо? — спросил он.

Мать что-то сердито приказала ему. Он пожал плечами, взял мой плащ и повесил его на крючок вешалки.

Теперь, когда я добрался наконец до этой квартиры, я не знал, с чего начать. И решил начать напрямик:

— Я приехал по поводу гибели Леннарта Ребейна.

Она кивнула, будто именно этого ждала. И сказала:

— Извините. Вы мне напомнили другого человека.

Произношение у нее было хорошее, но слова она подбирала с усилием. Очевидно, прежде говорила хорошо, но отвыкла строить фразы. Она сказала что-то сыну по-эстонски. Он со свистом втянул воздух между зубами, ушел на кухню и стал там громыхать кастрюлями и сковородками.

— Ну, — спросила она, — как же вы нашли меня?

— Мне дала ваш адрес Надя Вуорайнен.

— А-а... — В ее голосе слышалась вежливая заинтересованность. Я посмотрел, нет ли подозрительности во взгляде больших темных глаз, но этого не оказалось. — Надя...

— Ваша подруга, — добавил я.

— Мой сын умер, — сказала она. — Надя поехала в Лондон. Вы встретили ее там. Она говорила мне по телефону.

— Правильно... — кивнул я. — Мне очень жаль вашего сына. — Это звучало совершенно не к месту.

Она пожала плечами.

— Когда его убили, он как раз собирался к вам, — сказала она и улыбнулась. — Я рада познакомиться с вами ради памяти о нем. И ради себя тоже.

Я хотел спросить, что это значит. Но с этим вопросом — попозже. Я начал с другого:

— Ваш сын написал вам о фотографиях?

Она перестала улыбаться.

— Да, — сказала она. — Письмо взяла Надя. Она говорила, что есть какие-то фотографии, которые могут навредить одному человеку в Англии. Она должна была передать их политической полиции, но не захотела этого делать. Мы с Надей — подруги. Леннарт писал мне, что это непристойные фотографии. Надя хотела избавить меня от стыда. Мы с Надей вместе боремся за независимость страны. Может быть, эти непристойные карточки пригодились бы русским. Всю свою жизнь я боролась против русских. Леннарт тоже. — Она улыбнулась грустной улыбкой и развела руками. — Но, конечно, русские забрали его в свои флот. А теперь он умер.

У меня было к ней множество вопросов. Я начал с журналистских.

— Значит, вы с Надей единомышленницы?

— Надя — демократка, — сказала она. — Я выросла в свободной Эстонии. Я видела, как пришли нацисты. Потом Красная Армия, потом КГБ. Я ушла в лес, к партизанам. Я медсестра. У партизан я извлекала из ран пули. Стреляла в русских. Тогда кровь кипела, шла война с оружием в руках... Молодость Нади пришлась на время, когда уже не было никаких пуль, только застывшая кровь, ночной стук в двери. Надиного отца и дядьев увезли в лагеря. Надя тоже ненавидит русских. Мы участвуем в одной и той же войне, только в разных сражениях. Леннарт тоже начинал учиться. Но он умер. — На ее глазах показались слезы и потекли по сетке морщинок. — Извините, — сказала она.

Она закрыла глаза ладонями. Потом снова подняла голову.

— Я плачу обо всех потерянных детях, — сказала она. — О вас тоже.

— Обо мне? — удивился я. — Почему?

— Отец Леннарта, — сказала она, — он и ваш отец...

В кухне громыхали кастрюли. За тонкими стенами бормотало радио. Значит, я приехал на велосипеде с судна, которое было моим домом, поднялся по лестнице вонючего бетонного здания и встретил совершенно незнакомую женщину, которая заявляет мне, что человек, которого я, может быть, убил, был моим единокровным братом. Вдруг стало очень тихо. Так в жизни не бывает.

Она продолжала:

— Поэтому Леннарт и плыл к вам в ту ночь, когда его убили. Он видел вас по телевизору. Расспрашивал о вас людей. Он знал, что вы честный человек. У него были неприятности. Ему нужна была помощь.

Вот как, подумал я. Кто-то знал, куда направился Леннарт. Кого ты спрашивал, Леннарт? Кто, кроме Дина, знал, что ты собираешься ко мне с этими фотографиями? Мэри знала. Мэри умерла. Говорил ли ты об этом на "Вильме" в ту ночь в Чатеме?

Но сейчас это были не самые важные для меня вопросы. А самых важных я не осмеливался задать.

Но все же я попытался. Я спросил:

— Это вы писали моей матери?

Вопрос повис в воздухе.

— Да, — наконец произнесла она.

— Зачем?

Она ухватилась за ручки кресла, как будто боялась, что ее унесет ветром.

— Из сочувствия, — ответила она. — Ваш отец говорил, что ей все равно. Я не могла в это поверить. Вот и написала письмо. Я думала, если ей не все равно, то она... ну, не успокоится, но... в общем, не знаю, что я думала.

— Вы писали, что он болен.

— Он очень скучал по вас, — сказала она. — Но не признавался в этом. Он не понимал людей, ваш отец. Только море, корабли. Я написала письмо, чтобы ему... стало получше. — Она пожала плечами, улыбнулась, и на ее щеках выступил целый лабиринт морщинок. — Кто знает, помогло ли это?