Сэм Льювеллин - Тросовый талреп

— У меня есть кое-кто, — сказал Чарлстон.

Его улыбка теперь исчезла, и он выглядел угрюмым.

— Только не в Пултни. Здесь у тебя никого нет, — сказал Чарли. — Мне бы и самому хотелось иметь возможность выступить и сказать, какой ты замечательный, полезный парень.

— Послушай-ка... — Чарлстон задумался. — Ты намекаешь на Эрика Уотерса?

— Приятеля Ви Фрэзер, — подсказал я.

— Ах да, Барби, — припомнил Чарлстон. — Человек по имени Эрик.

— Номер его телефона? — сказал Чарли. Чарлстон порылся в своем блокноте.

— Вот. — Он передал Чарли листок бумаги. — Спасибо, что вы решили выступить свидетелем.

— Увидимся в суде, — сказал Чарли.

Чарлстон пристегнул доску для виндсерфинга обратно на «БМВ» и укатил прочь.

— Председатель суда меня просто терпеть не может, — заметил Чарли, протягивая мне листок. — Держи. Яхта ходит нормально?

— Как поезд, — сказал я и поведал ему о регате в Кинлочбиэге... — Если мы выиграем эти гонки, то мы в деле.

— Еще увидимся, — сказал Чарли.

Он попрощался с Фионой и пошел к старому складу, который служил ему конторой. А мы с Фионой побрели вверх, по круто поднимающемуся булыжнику Причальной улицы.

— Мне понравился твой приятель Чарли, — сказала она. — А этот поселок — не очень.

Дома в Пултни были ослепительно белыми, а корзинки с геранью — чрезмерно пышными.

— Они считают, что это красиво, — сказал я. — После Шотландии все это выглядит слишком маленьким и простеньким.

— Может быть, надо, чтобы мои глаза привыкли, — согласилась она.

Дом Ви стоял на возвышении, в стороне от Причальной улицы. Я открыл дверь своим ключом. В доме пахло грязной посудой, невынесенным мусором и какой-то затхлостью. Десятки фотографий Ви в мини-юбках или сидящей верхом на маленьких осликах таращились со стен, наводя тоску обилием губной помады и накладных ресниц. Ее сумочка валялась на низком столике среди немытых кофейных чашек и использованных бумажных носовых платков. В сумочке лежали скомканные деньги, рассыпанная косметика и коричневая бутылочка с четырьмя оранжевыми капсулами и с надписью на этикетке: «Секонал». Я спустил капсулы в унитаз. Когда я вернулся, Фиона в каком-то зачарованном ужасе смотрела на фотографии и на одуряюще-розовую обивку мебели.

— Словно находишься в пещере, полной зеркал, — сказала Фиона. — Она не должна возвращаться сюда.

Я пожал плечами:

— А куда же еще она может вернуться?

Потом я пошел на кухню и принялся мыть посуду. Когда я вернулся, Фиона подбирала с ковра окурки, перепачканные в помаде. Она улыбнулась мне, и я улыбнулся ей в ответ. Улыбаться тут было нечему. Разве что тому, что мы были здесь вдвоем.

Спустя пару часов в доме стало почище, но чувство вины продолжало мучить меня, как того старика с его морем [4] Имеется в виду известная повесть Эрнеста Хемингуэя «Старик и море» .

* * *

Я отыскал на кухне смятый пакетик «Герцога Грэя» и приготовил чай. Мы сидели за крошечным пластмассовым столом. Вся кухня была маленькой и грозила клаустрофобией, но зато отсюда было далеко до Дональда Стюарта и Курта Мансини. Проще говоря — безопасно.

Мне надо поговорить с людьми из компании «Бэч АГ» о том, что же содержалось в их желтых бочках. И когда я доберусь до этих желтых бочек, я буду в состоянии помочь Морэг Салливан и сделать Кинлочбиэг безопасным для Фионы.

— Мне надо съездить в Голландию, — объявил я.

— Но ты тревожишься насчет Ви, — сказала Фиона.

— Да, именно так.

— С ней останусь я.

— Ты... Здесь?

Свет падал сверху, оставляя тени под ее скулами и пряча ее глаза.

— Послушай, — сказал я, — она выйдет оттуда в полном бреду и безумии. Она будет ругаться, и визжать, и бегать по дому. — Фиона внимательно смотрела на меня и молчала. В горле у меня снова заныло. Я разговаривал сегодня слишком много. — И в первый же раз, как только ты отвернешься, она окажется на Фор-стрит и швырнет кирпич в окно какого-нибудь аптекаря.

— В Кинлочбиэге нет никаких аптек, — заметила она.

— Ты не можешь вернуться в Кинлочбиэг, — сказал я. Ее глаза расширились:

— Почему?

В Шотландии я не стал рассказывать ей о своем разговоре с Дональдом, потому что мне не хотелось ее пугать. Теперь я рассказал.

— Это смешно, — заявила она.

Я не хотел напоминать ей имена двоих погибших мужчин и говорить о двадцати с лишним милях единственной проселочной дороги и горах со всех сторон.

— Мне надо съездить за границу. Побудь здесь только до тех пор, пока я не вернусь.

Она помолчала какое-то мгновение, опустив взгляд на свои коричневые, много потрудившиеся руки. Она напоминала себе обо всем сама. И в конце концов сказала:

— Я хочу, чтобы ты знал: я не останусь в этом кукольном домике ни минутой дольше, чем пожелаю. Поэтому ты уж поторопись обратно, Фрэзер. — Ее лицо стало серьезным. — И постарайся вернуться целым и невредимым.

Я обошел вокруг стола, и внезапно мы кинулись друг к другу и принялись целоваться. Потом она отстранилась.

— Стоп, — сказала она. — Я хочу сначала знать о тебе все.

— То, что ты видишь, — это и есть то, что ты имеешь, — сказал я.

— А как насчет всего этого? — спросила она.

Подобно гостиной, кухня была полна фотографий Ви.

— Я покажу тебе попозже, — сказал я. — Пошли наверх.

Ее глаза подернулись дымкой.

— Сейчас? — спросила она.

Мне было трудно говорить.

— Сейчас, — сказал я.

— Хорошо.

Она искоса посмотрела на меня из-под своих ресниц и улыбнулась иронической улыбкой.

— Я на редкость послушная личность, — сказала она. — Как раз то, что нужно, а?

Я взял ее за руку. Ощущение было таким, словно в моей коже внезапно возникли сотни новых нервных окончаний. Мы медленно поднялись по лестнице. Спальня Ви была розовой, с оборочками повсюду. Ни один из нас не смотрел на эти украшения.

Тело Фионы было теплым и коричневым и кожа гладкой как атлас, а рот ее был влажным изголодавшимся сосунком, двигающимся по моему лицу и груди. Так или иначе, мы оказались в постели, и она издала негромкий возглас удовлетворения и задвигалась подо мной. Она раскрылась и втянула меня в себя.

— Я люблю тебя, — сказала она.

И я тоже любил ее.

А позже мы лежали и следили за чайками, бранящимися в лучах заходящего солнца над крышей дома на противоположной стороне улицы. Казалось, должно было прийти успокоение. Но успокоения не было, потому что я думал об Эване. Я думал о его убийце, который — кем бы он ни был — взорвал его и унес из мира, вмещавшего в себя и Фиону, и дружбу, и вечерний крик чаек, и каждому в этом мире было так уютно и удобно... И я был разгневан.

Фиона уткнула голову мне в шею.

— Проголодалась, — сказала она.

Мы пошли в какой-то ресторанчик на набережной и без конца пялились друг на друга. В течение некоторого времени не было никакой Ви, оглушенной наркотиками на своей койке в больнице и нуждающейся в присмотре, были только отблески свечей, стоящие в серо-зеленых озерах глаз Фионы, и легкая, приятная усталость, которая пришла на смену моему отравленному изнеможению.