Нил Олсон - Икона

— Понятно.

— И знаешь, есть еще один человек, который мог бы выиграть в этой ситуации. — Фотис смотрел на него выжидательно, но у Мэтью не было желания подыгрывать ему, задавая вопросы. — Твоего отца скоро выпишут из больницы.

— Мой отец? — Только что проглоченный пудинг налился в животе свинцовой тяжестью.

— Да.

— Он не слишком увлекается религией или искусством.

— Если ты хорошенько припомнишь прочитанное тобой, то поймешь, что вера не всегда является непременным условием исцеления. Это заложено в основе таинства. Неверующие подвергают сомнению любую религию. Их сопротивление — своего рода вера и обычно что-то говорит об их душах. Действительно живущие вне Бога никогда даже не задумываются обо всем этом. На мой взгляд, отрицание, присущее твоему отцу, — это нечто иное, не то, что он пытается показать.

— Уверен, что ему интересно было бы это услышать, — резко ответил Мэтью. В нем вспыхнуло раздражение: как смеет Фотис примешивать сюда отца? Тем не менее слова старика пробудили в нем и какие-то другие, трудноопределимые чувства.

— Я не настолько глуп, чтобы сказать это ему, и надеюсь, что и ты достаточно мудр, чтобы не упомянуть при нем об этом разговоре. Когда его выпишут из больницы, он заедет навестить меня. Икона будет там. Остальное в руках Божьих.

— В руках Божьих? — Мэтью еле сдерживался. Крестный произнес вслух то, что таили в себе пыльные старинные фолианты, что перешло из них и в сознание самого Мэтью. Слова насмешки замерли у него на губах под влиянием более сильного чувства. Страха? Не страх ли скрывался за его праведным гневом? Но чего ему бояться? — Ты действительно думаешь, что эта икона каким-то чудесным образом исцелит его?

— Я ничего не думаю. Я просто не хочу лишать его шанса получить от этого хоть какую-то пользу. А почему ты отказываешь ему в этом?

— И по этой смехотворной причине я не должен сказать Ане Кесслер правду?

— Ты не скрываешь от нее ничего, что ей необходимо знать. И существует много причин, по которым ты обязан предоставить событиям развиваться так, как они должны развиваться. Назвать их еще раз? Тебе нужны другие доказательства?

Раздражение Мэтью достигло критической массы и перешло в какое-то парализующее отвращение к самому себе. Человек чести должен делать то, что он должен делать, а не сидеть здесь и вести бессмысленный разговор.

— Как ты думаешь, девушка от тебя ничего не скрывает? — продолжал Фотис.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что у нее могут быть свои собственные секреты.

— Например?

— Я не претендую на то, что знаю все, но это странная, замкнутая семья, — это все, что мне понятно. Она не колеблясь использовала тебя в своих целях, сделав тебя своим советчиком.

— Я сам согласился на это.

— Всегда хочется так думать, когда имеешь дело с женщиной, не так ли?

— Мне не нравятся твои намеки.

— Беру свои слова обратно. Тебе не надо иметь никаких собственных интересов, чтобы поступить правильно.

— А как мы можем узнать, что правильно?

— Ты поступишь правильно, потому что ты хороший человек. Для этого тебе не требуется стимул — осознание семейных обязательств и семейной вины.

— Семейной вины? — резко повторил Мэтью. — Ты имеешь в виду — твоей вины?

— А мы разве не одна семья? Но я имел в виду не это, а скорее обязательства.

— Пожалуйста, не говори загадками, крестный. Просто скажи, что ты хочешь сказать.

Глаза Фотиса вдруг увлажнились, его лицо, казалось, обвисло, как и его усы.

— Я не хотел говорить об этом. Я нарушаю данное когда-то обещание. Ты меня понимаешь? Данное Fithee, Змею.

— Это тот, кто убил священника?

Фотис протянул руку над столом и тронул Мэтью за рукав.

— Нам не дано знать, убил ли он священника. Он поступил так, как считал правильным. Помни об этом.

— Расскажи мне.

— Твой Papou. — Он убрал руку и отвел взгляд. Мэтью продолжал пристально смотреть на него. — Змей — это твой Papou.

Фотис кивнул, спина его согнулась, шляпа сползла на глаза. Он как будто уменьшился в размерах. Ощущение шока и неверия охватило Мэтью. Он молчал, пытаясь успокоиться. Но получалось, что чем дольше он так сидел, онемевший от ужасных вопросов, роившихся в его сознании, тем больше все услышанное им походило на правду. Он не мог сказать точно, задумывался ли об этом когда-нибудь раньше.

Возможно, да, и тогда только этим можно было объяснить его нынешнее самообладание. Убийцы старели и превращались в добрых стариков. Он знал, что у деда было нехорошее прошлое. Его отец не один раз говорил ему, что дед в прошлом совершал поступки, которых теперь стыдится, которые преследуют его, не давая покоя. Конечно, существовали обстоятельства, которые могли бы объяснить то, что произошло, но у Мэтью было ощущение, что он никогда о них ничего не узнает. Конечно, он мог бы попробовать получить ответы на некоторые вопросы, но ему следует вести себя осторожно и не раскрывать свои карты Андреасу, пока не удастся узнать побольше. Даже сейчас, после стольких лет, было ясно, что дед приехал не просто навестить больного сына: его привели сюда какие-то дела. Когда бы Мэтью ни звонил, он не мог застать деда в отеле. Он никогда не рассказывал, где был, с кем встречался. Не связано ли это с иконой?

— А если я спрошу его об этом, он подтвердит?

Фотис был шокирован.

— Боже, дитя мое, да что он сможет тебе ответить? Возможно, скажет правду, возможно, придумает что-нибудь — я не знаю. Скорее всего промолчит, но я думаю, что если он узнает, что тебе это известно, это разобьет его сердце. Умоляю, не говори ему ничего.

Повисла тишина. Официант принес счет. И по тому, что Фотис не схватил его сразу же, Мэтью понял, насколько тот потрясен. Он взял счет сам и машинально сложил его в несколько раз.

— Черт побери, крестный. Лучше бы я этого не знал.

Сидя рядом с Мэтью на заднем сиденье, Андреас пытался побороть охватившую его дремоту. Его внучка Мэри, ученый по образованию, вела машину ровно, и это тоже не способствовало успеху его усилий. Ни одна женщина не водила машину так хорошо. Рядом с ней сидел неподвижный, бледный Алекс, и его глаза загорались, только когда он смотрел на влажный весенний лес. «Он не ожидал, что снова увидит это место, — подумал Андреас. — Наверное, спрашивает себя, не в последний ли раз любуется лесом… Вся его жизнь прошла мимо меня», — размышлял старик.

Когда Алекс был мальчишкой, Андреасу приходилось постоянно бывать в командировках — одна ужаснее другой. Он служил своей стране. Сначала шли приказы, спускавшиеся от какого-нибудь кровожадного скота или, еще хуже, напыщенного идеалиста, но через какое-то время это закончилось. Затем последовала череда отставок, сопровождавших каждую смену правительства. Мелькнувшей было мечте на нормальную жизнь не суждено было сбыться: он снова призывался служить очередному идиоту. Они пусть и медленно, но неизбежно сознавали, что нуждаются в таких людях, как он. Незаменимых людях, знающих всю изнанку, все секреты. Почему он возвращался? Не один, не два раза. Сколько же? Потому, что умел делать только это? Ведь можно было научиться чему-нибудь другому. Стать бизнесменом, например. Почему он позволил себе остаться в этой ужасной игре, в которой не было победителей и целью которой было лишь удержать этих идиотов у власти? Иногда ему все казалось понятным: да, есть враг, против которого надо сражаться. Но ведь было и множество людей, его соотечественников, сломленных морально и покалеченных физически — всего лишь за какие-то безвредные убеждения. Людей, не слишком отличавшихся от него.