Джон Фасман - Библиотека географа

— Но ведь Ханна живет здесь.

— О! Вы ее больше не увидите.

— Откуда вы знаете? Только потому что…

— Вы, без сомнения, почувствовали запах дыма, когда вернулись вчера в Линкольн?

— Да.

— Вчера поздно вечером в квартире мисс Роув произошло возгорание из-за неисправности в проводке. Трагедия, знаете ли. — Я, направив на него трость-пистолет, начал было подниматься со стула. — Но не беспокойтесь. С ней и с хозяйкой дома все в порядке, — поднял он ладони, призывая меня тем самым к спокойствию. — Однако и этот пожар, и недавняя смерть друга Яна вызвали у мисс Роув такую сильную депрессию, что рождественские каникулы в этом году начались для нее раньше, чем обычно.

— Что вы имеете в виду? Где она?

— Вам об этом знать совершенно необязательно. Одно плохо: случись сейчас какой-нибудь скандал, где упоминалось бы ее имя, и оно неминуемо окажется замаранным, поскольку у нее нет возможности себя защитить.

Я подошел к нему и приставил конец трости к его виску. Он замигал и облизал губы. Я надавил сильнее.

— Надеюсь, вы этого не сделаете?

Конец трости все глубже впивался в его голову; наконец он не выдержал и застонал. Когда я услышал стон, содержание адреналина у меня в крови снова резко повысилось и почти не осталось сомнений в том, что произойдет в следующую секунду. Продолжая гипнотизировать его взглядом, я спросил:

— Вы ее убили?

— Нет, конечно. Ни у кого из нас и в мыслях не было покушаться на жизнь такой умной, самоотверженной и красивой девушки. У нее, знаете ли, вневременной тип красоты. Да и характер такой же. Вечный, если так можно выразиться. Вы не находите? — Он моргнул. — Нет, никто ее не убивал. Даю вам слово, что она жива и здорова, хотя события последних дней, без сомнения, сказались на ее душевном состоянии не лучшим образом. Впрочем, для вас все это уже не имеет значения. Как я уже говорил, вы ее больше не увидите.

Принято считать, что московские зимы отвратительны — лишены солнца, бесконечно длинны, тоскливы и беспросветны. Зимняя Москва в несведущем мнении представляется грязно-белой пустыней, накрытой небесным колпаком, где варьируются все цвета безрадостного бело-серого спектра — как в госпитальной палате. На самом деле нездоровый чахоточный вид городу придают затяжные осенние дожди. Зимой же Москва, напротив, хорошеет и пробуждается к жизни словно дремлющая дева, выведенная из сонного оцепенения хлесткой пощечиной. В погожие дни с декабря по февраль город по три-четыре часа на дню купается в самом совершенном в мире природном освещении. А в лучшие деньки выпавший ночью снег закрывает все уродливые язвы на его белой шкуре, и он предстает во всем своем сверкающем великолепии. В такую пору широкие проезжие улицы кажутся тише, чем обычно, а старые узкие улочки, наоборот, оживленнее.

Хорошая погода стояла в Москве и утром последнего визита в столицу Воскресеньева. Когда его черный «ЗИЛ» с шофером остановился в Соймоновском проезде около Метростроевской, он вышел из машины и столкнулся с мамашей, выгуливавшей двух своих светловолосых, румяных как яблочки детей. В тот момент, когда Воскресеньев потянулся за лежавшим в машине кейсом, женщина, пытаясь остановить выбежавшую на проезжую часть дочку и не рассчитав движения, налетела на него. Она видела только своего ребенка, и лишь столкнувшись с Воскресеньевым и охватив взглядом огромную черную машину, мундир с медалями и кейс, осознала, на какую важную шишку натолкнулась. Однако, оправившись от неожиданности и смущения, одарила человека в мундире не испуганным и извиняющимся, а чуть ли не презрительным взглядом. Кроме того, она не поспешила покинуть место происшествия, но, взяв за руки детей, некоторое время созерцала Воскресеньева словно некий музейный экспонат. Тот хотел было одарить ее улыбкой, дабы считать инцидент исчерпанным, но неожиданно передумал и ответил ей таким же пристальным взглядом. Когда женщина с детьми пошла наконец прочь, Воскресеньев подумал, что исчез тот благоговейный страх перед вышестоящими, который он привык подмечать в лицах простых людей, вступая с ними в непосредственное общение. А вместе с ним исчезла и характерная манера в случае малейшей опасности прижимать к себе чад обеими руками.

Размышляя над этим, Воскресеньев не заметил, как рядом материализовался некий субъект в черном пальто.

— Некоторые улицы в этом районе намереваются переименовать, — прозвучал знакомый голос.

— Любин! Спасибо, что пришли и встретили на нашем старом месте.

— Ну не совсем чтобы на старом. Скажем, рядом с ним.

Любин тронул предплечье Воскресеньева и жестом дал ему понять, что дальше им придется идти пешком. Они двинулись по узкой улице на северо-запад, в противоположную сторону от реки. Дойдя до Метростроевской, повернули направо. В отличие от многих русских Любин вел себя сдержанно, прямого физического контакта с собеседником избегал и голоса не повышал. Они с Воскресеньевым, хотя и были давно знакомы, приветствовали друг друга рукопожатием и коротким кивком.

— Что значит «рядом»? Мы и сейчас от него в двух шагах. Или не будем туда входить?

Перед ними высился дом Петрова, яркий, как имбирный пряник. Выложенные сказочной мозаикой наружные декоративные панели и балконы, поддерживаемые свернувшимися в клубок змеями, вызвали на лице у Воскресеньева обычную улыбку.

— Трудно поверить, что все это собирались снести, — сказал он.

— Не только это, но и всю старую часть города: Метростроевскую, Кропоткинскую — эти маленькие извилистые улочки до станции метро «Парк культуры», чтобы расчистить место для Дворца Советов. Трагическое для города решение. Я рад, что эти планы не осуществились, — многозначительно произнес Любин.

— Я, что ли, это планировал?

Любин пожал плечами и жестом указал на белую церковь с зелеными куполами, стоявшую неподалеку. Это был храм Ильи Пророка, где на протяжении многих лет тайно встречались советские правительственные чиновники, чтобы обсудить конфиденциальные проблемы. Простые горожане избегали заходить в церкви, опасаясь обвинений в суеверии, так что со временем храмы стали прибежищем официальных лиц, избавленных от каких бы то ни было подозрений в силу своего высокого положения. В этом смысле церковь Ильи Пророка пользовалась наибольшей популярностью — из-за своей красоты, уединенности и близости к центру. Кроме того, от ее древних замшелых стен веяло покоем и умиротворением, которых так не хватало советским учреждениям.