Джон Фасман - Библиотека географа

— Видите? — спросил Любин.

— Ого! — Воскресеньев только сейчас заметил верующих — мужчин и женщин, старых и молодых, бедных и не очень, — тонкой струйкой безостановочно вливавшихся в двери храма. Перед входом люди осеняли себя крестным знамением — многие неловко или даже смущенно, стесняясь непривычного жеста. — То же самое происходит в Эстонии и Латвии. В Литве и в Украине активность верующих еще выше.

— Не сомневаюсь. Почему бы нам в таком случае не прогуляться?

— Разумеется.

— Проезд получит прежнее название Всесвятский, — заметил Любин, нарушая затянувшееся молчание. — А Метростроевская станет Остоженкой. — Он растянул губы в тонкой улыбке. Непроницаемые черты и вкрадчивые манеры открывали в нем опытного функционера, привыкшего манипулировать людьми.

— Извините?

— Я сказал, что эта улица раньше называлась Остоженкой и теперь снова получит свое название. А проезд будет Всесвятским, а не Соймоновским. Все это, конечно, давно уже не секрет, но общая тенденция такова, что старые названия скоро опять войдут в употребление. Начало этому процессу положило, конечно, переименование Свердловска, чему немало способствовал наш пьяный буффон. Следующим на очереди скорее всего будет Ленинград. Но максимальные обороты набирает все-таки переименование улиц… Между прочим, я и не знал, что у вас есть брат.

— А я не знал, что у вас есть сын.

— Да, есть. — Любин поправил галстук с гордостью отца семейства. — На самом деле, у меня трое сыновей. Один из них врач — в настоящее время учится в Берлине, другой работает в Москве прокурором, а третий, Саша, занимается исследованием человеческих душ. Вашей души в том числе…

— Просто он нацеливается на мое место, Любин. Так будет точнее. Я лично его не встречал, но что может знать о человеческой душе сын функционера КГБ?

— Ладно, ладно, успокойтесь, — сказал Любин резко, но не повышая голоса. — Все мы не ангелы.

— Извините. Не хотел вас задеть.

Любин наклонил голову в знак того, что принимает его слова к сведению.

— Мне нравятся люди, которые заботятся о своих родственниках. Вы уверены насчет Саши?

— Абсолютно. А вы насчет Тону?

Любин протянул ему несколько блеклых копий официальных документов.

— Взгляните. Здесь говорится, что Тону Пюхапэев, бывший член образцового овцеводческого колхоза, недавно стал председателем крупнейшего молочного предприятия в Пайде. Вы почитайте, почитайте…

Воскресеньев жадно схватил бумаги и быстро пробежал их глазами.

— Это то самое предприятие, которое скоро должно быть приватизировано?

— Да, в течение года. Его намеревается приобрести финско-шведский консорциум. Они считают, что в скором времени это будет крупнейшая молочная ферма не только в Прибалтике, но и во всей Скандинавии. Принимая во внимание дешевизну рабочей силы на постсоветском пространстве, эта ферма, кроме того, может стать еще и самой прибыльной. Нам нужно приложить все усилия, чтобы ее возглавил Тону. Эстонцы чувствуют запах денег не хуже евреев. А у вас какие планы?

— Буду действовать согласно нашей договоренности… Посмотрите вон туда, — указал Воскресеньев на небольшое деревянное здание через улицу. — В этом доме жила мать Тургенева. Он пережил все пожары, все революции и перепланировки при Советах. И стоит как стоял — по-прежнему красивый и изящный, хотя не имеет даже мемориальной таблички, которая могла бы послужить ему охранной грамотой.

Любин вздохнул и нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Воскресеньев это заметил.

— Не волнуйтесь. Я уже говорил, что подам в отставку сразу после сегодняшнего совещания. В моей власти назвать имя своего преемника — не как старшего офицера разведки при Российских вооруженных силах в Прибалтике, разумеется. Эта должность в самое ближайшее время будет упразднена. Я имею в виду свою генеральскую должность. Но, как и обещал, рекомендую на свое место Александра Анатольевича Любина, который, надо полагать, скоро станет самым молодым генералом Российской армии. Я, конечно, не знаю, какое назначение он получит в дальнейшем, но если мечтает о переводе в Москву, то по крайней мере это будет ему гарантировано.

— Надеюсь, он не увяжет это назначение со мной? — тревожно спросил Любин.

Воскресеньев внимательно посмотрел на этого пронырливого скользкого человека, впервые в его присутствии проявившего обеспокоенность — Любин облизывал пересохшие губы и играл желваками. Надо сказать, это зрелище вызвало у Воскресеньева приятное чувство собственного превосходства.

— Дело в том, что у нас с Сашей не сложились отношения и мы почти не разговариваем. Если он узнает, что за его переводом стою я, то наверняка откажется от места. Горячая голова! Весь в мать.

— У него не будет никаких зацепок. Полная анонимность, как всегда, не так ли?

— О да! Разумеется… Но вот какая странность вдруг обозначилась…

— Какая же?

— Я обнаружил кое-что, разрабатывая Тону, и заглянул в этой связи в ваше досье.

Воскресеньев замер. Ему казалось, что он позаботился обо всем.

— Ни в одном вашем документе нет упоминаний о брате. Даже в списке ближайших родственников. И уж конечно, никаких объяснений относительно того, почему у родных братьев разные фамилии. И весьма странные, надо признать, фамилии, имеющие в своей основе слово «воскресенье», хотя и на разных языках.

Воскресеньев быстро посмотрел на солнце, ища повод прикрыть глаза и сосредоточиться. Он исправил свои документы в отделе кадров и Центральном архиве Советской армии, но у КГБ, разумеется, имелись оригиналы, и ему следовало подумать об этом, прежде чем обращаться к Любину.

— Вы принесли эти бумаги? — спросил он, возможно, чуть быстрее, чем следовало.

— Принес ли сюда ваши документы? С какой стати? Это запрещено.

— Стало быть, они остались у вас на Лубянке?

— Естественно. Где же еще им быть?

Некоторое время они в полном молчании шли лабиринтом извилистых улочек в старой части города.

— Что вы теперь будете делать? — спросил наконец Воскресеньев.

— Что делать? В каком смысле? О чем вы?

Воскресеньев посмотрел на Любина, изобразив дружескую обеспокоенность.

— Ах вот вы о чем! — сказал тот. — Подам в отставку. Так же как вы. Кажется, здесь я никому ничего больше не должен. — Он было хохотнул, но неожиданно сухо и отрывисто закашлял. — Думаю, мне оставят небольшую дачу неподалеку от Суздаля. Моя квартира перейдет старшему сыну, так что ему будет где жить, когда он вернется из Берлина. Если к тому времени не произойдет никаких изменений. Мы же с супругой обоснуемся на даче. Вот и все. — Любин кивнул и полоснул воздух рукой, словно отсекая свою прошлую жизнь от настоящей — или настоящую от будущей, и полюбопытствовал: — А вы?