Леонид Никитинский - Тайна совещательной комнаты

— А кто такой болван? — на бегу решилась спросить она.

— Болван? А! Это помощник будет читать текст за судью, это и называется «снимать с болваном». Часто с болваном, когда кто-то, допустим, в театре… — Актриса объясняла скупо и уже не так охотно, как прежде, в суде.

Впрочем, Хинди сделала скидку на то, что ей на бегу не хватает дыхания в ее возрасте. Они опять влетели в большой коридор и опять в маленький, где наконец по сторонам замелькали нормальные двери и стали попадаться навстречу какие-то люди. Актриса бежала прямо в судейской мантии, которая держалась на ней вся на булавках, а сзади вообще, оказывается, представляла собой какую-то байковую хламиду в цветочек — наверное, за недостатком приличной ткани.

— Как здорово, что вы играете судью, — все-таки сказала на бегу Хинди, — Интересно! Вы же теперь все знаете, как по правде.

— Да кому это тут нужно, чтобы по правде? — сказала Актриса, тормозя возле двери отдела кадров и останавливаясь, чтобы отдышаться, — А доверенность? Ах да.

Она сразу же выскочила из двери обратно, протягивая Хинди бумагу с печатью:

— Хорошо, быстро, я вас еще чаем успею напоить. А то в суде только вы всех поили, — Она улыбнулась, почти как тогда.

Они опять побежали, но недалеко, в буфет, где Актриса взяла две чашки с пакетиками и налила в них кипяток из древнего титана, какой тоже можно было увидеть уже только в кино.

— Ну садитесь, деточка, — сказала она, и Хинди узнала под гримом прежнее лицо Актрисы, каким запомнила его в суде. — Ох, уже хочется обратно в суд. Там было что-то настоящее. — Она, обжигаясь, отхлебнула из чашки. — А туг… Не ходите в актеры, Тома, все, что угодно, только не это. Хорошего кино уже почти не бывает, ведь хорошее кино — это тоже жизнь, а она всюду уходит… Боже, это так пошло и так скучно. Сколько там, Тома, мне причитается, вы не посмотрели?

— Три с половиной, я в четверг съезжу и получу, а потом вам привезу.

— Хорошо, — сказала Актриса, уже допивая чай, — А то мне скоро уж на метро придется занимать. Только что ж вам бегать, я сама подъеду, куда скажете.

— Нет, что вы, — сказала Хинди. — Я же работаю через сутки на третьи, мне нетрудно. И может быть, вы все-таки разрешите посмотреть, как вас снимают…

Четверг, 20 июля, 16.00

Всякий, кто хотя бы раз в жизни писал хотя бы заявление в ЖЭК, понимает, что такое сражение с белым листом бумаги, на котором надо написать нечто, чего еще нет. И это кажется так просто. Но вот из тебя и в самом деле что-то изливается на этот лист, но это может быть и совсем не то, и неизвестно, так ли, как тебе кажется, к этому отнесутся в ЖЭКе, и гарантии нет. Но задачу можно усложнить, и усложнять ее можно, в принципе, до бесконечности. И ты постепенно перестаешь понимать, куда ты пишешь, кому, о чем и, собственно, для чего. И на то, чтобы понять, чтобы слова сами вдруг стали выскакивать на лист непонятно откуда, да и то без гарантии, что это именно то, что ты искал, а не какие-то фантомы твоего собственного безумия, — на это обычно уходят не часы и даже не дни, а, может быть, годы. Без всякой гарантии, это риск.

Кузякин сражался с компьютером, роман с наскоку ему не удавался. Название придумалось давно, ясна была в целом и тема: «Прямой эфир». Нам часто кажется, что все это лишь репетиция, только запись, а мы потом еще смонтируем, что-то сгладим, выправим, сделаем себя умными, а ненужное вырежем. Ан нет. Вот такая была тема, ясная вполне, но персонажи Кузякину не удавались, оказывались наутро картонными и плоскими. Он вскакивал, расхаживал, ловя своих привидений, ложился, кому-нибудь звонил, пил воду или иногда даже водку, но ничего не помогало. Одни ускользали, а попадались не те. И однажды вечером, когда ему позвонила Ри и сказала, что дела с сыном Анны Петровны совсем плохи, Кузякин, будто стряхнув с себя наваждение, встал из-за стола и оглядел запустение и неуют своей комнаты в квартире гражданки Шевченко, где знаками отчаяния повсюду торчали пустые бутылки, стояли переполненные окурками пепельницы и лежала пыль. А ведь гражданка Шевченко, между прочим, могла скоро и вернуться с дачи, и платить ей было нечем. Он какое-то время колебался, не уничтожить ли «Прямой эфир», файл своего искушения, но потом все-таки не решился, просто вышел из Word и из Windows, выключил компьютер и поехал на студию.

Четверг, 20 июля, 17.00

Наташа без разговоров заказала ему пропуск, но пришлось дожидаться, пока Шкулев выйдет из студии, где он записывал передачу. Кузя и забыл, что он записывается по четвергам, надо же, как это все уже было далеко. Кивнув на ходу редактору, который тоже ответил кивком, но предостерегающе поднес палец к губам, он заглянул в студию, где Шкулев только что произнес реплику, которая по сценарию должна была вызвать смех в зале. И этот смех раздался, будто по команде, потому что странные безмолвные люди, всегда толпами шатающиеся по коридорам из студии в студию, были специально обучены и знали, что если в нужном месте они не будут смеяться, то на экране их больше никто никогда не увидит. Кузякин ушел в комнатку при студии курить, тут вскоре к нему присоединился Шкулев, все еще куда-то целеустремленный, в гриме, который не менял черт его лица, показавшегося сейчас вблизи Кузякину сильно постаревшим, но делал эти черты на экране более крупными — иногда и до неузнаваемости.

— Ну что у тебя там, горит? — недовольно буркнул шеф.

— Загорелось, — сказал Кузякин. — Срочно деньги нужны.

— Телка, что ли, новая? — поинтересовался Шкулев, беря губами сигарету так, чтобы грим не стерся.

— Человека одного в больницу надо класть, — сказал Кузякин и подосадовал на себя. Ведь он не то чтобы соврал, а чувство было такое, будто соврал. Со Шкулевым часто так выходило, умел он как-то подстроить, чтобы всякий человек сразу выпаливал ему всю правду, а потом чувствовал себя так, будто соврал. Талант ведущего шеф все-таки оттачивал уже многие годы.

— Ну, не мое дело, — удовлетворенно сказал Шкулев. — Раз нужно, так нужно, сейчас принесут. Как мы там договаривались, напомни?

— Пять за все, — напомнил Кузякин, непроизвольно понижая голос, хотя Шкулев и не думал стесняться своих помощников, знакомых и малознакомых, которые проходили из коридора в студию и обратно, да и некого тут было, в общем, стесняться, дело известное.

— Правильно, с учетом того, что ты организуешь не меньше семи голосов по всем пунктам, — вспомнил Шкулев; на такие дела память у него была отменная, — Посиди пока, я пойду грим подправлю, оттуда и позвоню, а ты покури, кофе на халяву попей с конфетками…

Через открытую дверь Кузякин мог видеть в гримерном зеркале, как бывший шеф говорит с кем-то по мобильному, но никаких реакций по его выбритому и опять целеустремленному куда-то для правильного наложения грима лицу угадать было невозможно. Наконец он нажал отбой, подождал, пока гримерша попудрит ему нос и подправит какой-то видимый ей одной волосок, и вышел к Кузякину.