Анатолий Галкин - Небо в алмазах

Верочка выскочила из подъезда и побежала к вишневому Опелю. Она надеялась, что Сытин бросится навстречу, распахнет перед ней дверцу машины, поздравит с победой. Но он сидел гордый, обиженный и не собирался уезжать.

– Поехали, Леша. Надо спешить, пока Олег не опомнился.

– Олег? Почему так сухо? Почему не Олеженька, любимый мой? Ах, давай я постельку нам постелю…

– Ты что, Сытин, ревнуешь? Мне, конечно, приятно такое неравнодушие, но ты сам заварил эту кашу, этот гнусный и аморальный спектакль! Вспомни – я предупреждала, что этим кончится.

– Если вы, Вера, думаете, что я ревную, то вы ошибаетесь… Кто ты такая, чтоб я тебя ревновал? Не жена, не любовница. Мы с тобой соратники и подельники. Мы вместе мстим нашим обидчикам, и тут не до ревности.

– Вот и нет, Сытин! Я живу по паспорту твоей жены. Ты сам представлял меня как свою жену – и в аэропорту, и в Париже, и в других местах… То, что мы не спим вместе, еще ничего не значит.

Они выехали на Ленинский проспект и свернули направо. Подальше от центра и поближе к природе, которая была в этом году какая-то странная. Бабье лето началось еще в августе и не прекращалось в октябре. Не было ни холодных ночей, ни осенних дождей. Деревья не хотели желтеть, и казалось, что наступило то самое глобальное потепление. Казалось, что теперь никогда не наступит зима…

У бывшего Дома туриста Опель повернул направо и по боковой дорожке выехал на лесную опушку, на площадку для культурного отдыха. Песочница, два грибочка на солнышке и три столика под елями.

Сытин вышел из машины, размялся и направился к самому дальнему столику. И всё это молча! Мог бы не извиняться за свои надутые губы, но хоть бы улыбнулся, хоть бы пригласил, позвал за собой… Верочка решила, что ни за что не побежит за ним как моська за слоном. Она даже демонстративно развернулась – к лесу задом, к грибочкам передом.

Сытин вернулся буквально через минуту. Открыл дверку Опеля, присел и уткнулся лбом в её колено. Потом поднял голову и посмотрел взглядом виноватой собаки.

– Обиделась? Вот и зря. Я же переживал за тебя. Я же сам отправил тебя в клетку к тигру, а ты его дразнить начала.

– Не такой уж он и тигр. Очень милый мальчик.

– Он, Верочка – альфонс! Продажная душа. Проститутка вокзальная… Вот набросился бы на тебя этот милый мальчик. А я бы рванулся и в лифте застрял. Что бы тогда было?

– Ничего! У меня с собой баллончик был.

– Какой баллончик?

– С краской для Опеля. Я бы ему всю морду гнилой вишней залила!

Они рассмеялись, живо представляя Сытина, застрявшего в лифте, и красно-коричневого Тюлькина, который прыгает по квартире, как индеец в вигваме.

Уже по дороге к столу Алексей вдруг спросил:

– Интересно, а твой милый мальчик уже вышел из душа?

– Вряд ли. Я дверь в ванну стулом заклинила.

– Как?

– Намертво!

И они опять рассмеялись. Верочка весело, а Сытин злорадно.

На столе было разложено содержимое только что ограбленного сейфа. Общая тетрадь в синем клеенчатом переплете, коробочка из темной бархатной бумаги, блокнотик и три письма.

Сытин пролистал тетрадку и отложил ее в сторону – схемы приборов, составы веществ, порядок каких-то опытов.

Блокнот был исписан весь и большей частью на французском. Там было много фамилий, адресов и разных обрывков текста. Все это надо переводить и раскладывать по полочкам.

Все письма для Ольги на адреса парижских гостиниц. Два от студента Тюлькина, запертого в ванной, а одно, которое с обратным адресом, от Арсения Хрекова. Алексей хотел прочесть, но Верочка отняла: «У тебя что, Сытин, много лишних нервов? Я сама прочту, а потом сожгу».

Коробочку открывали осторожно. Там могла быть любая гадость… Но там была изумительная красота. Комплект из четырех вещиц: перстень, серьги, кулон и брошь. Крупные прозрачные камни в золотой оправе. На броши три рубиновых цветка и листочки в зеленой эмали…Ни Сытин, ни Вера не могли знать, что прозрачные камни – дешевый горный хрусталь. А в остальном – это точная копия того комплекта, который лежал сейчас в сейфе ювелира Васи Чуркина. А сейф стоял в арбатской квартире, в которой жила когда-то артистка Вера Заботина.

В субботу Мамаев проводил внеплановую коллегию по борьбе с коррупцией. Он знал, что в его министерстве с этим больших проблем нет. Это не МВД, где сплошные оборотни в погонах. Там каждый гаишник – коррупционер. То же и у медиков, и в военкоматах, и в институтах. Там берут мало, но часто. А главное – у простых граждан, у населения, которое иногда возмущается… А в министерстве Мамаева брали сравнительно редко, но крупные суммы. А главное – у тех, кто называет взятки откатами. Это вроде как и не совсем коррупция.

Заместители министра выступали бодро. Каждый заверял, немножко обличал, а потом клеймил отдельные факты.

– За год мы вскрыли девять фактов коррупции. Так в Омске за взятку в виде парфюмерного набора директор заводского общежития разрешила проживание семейной пары… Аналогичный случай произошел и в Хабаровске…

Мамаев почти не слушал эту галиматью. Он занялся веселым делом. Пока его замы докладали, он по памяти оценивал их имущество и текущие расходы… Квартира в Питере, две в Москве, особняк в Завидово, три элитных машины, дочки в Оксфорде. Всего набралось на тридцать три миллиона. А зарплата его за все пять лет и на половинку лимона не тянет. Максимум – на два ломтика… Это у того, кто клеймил «позорный случай в омском общежитии»… Вот взять бы сейчас, да и спросить: «Откуда деньги, Петя»?

Спросить-то можно. Но он ответит на одесский манер – вопросом на вопрос. Он скажет: «А у тебя откуда, Никита Сергеевич? Откуда коттедж на Рублевке, откуда подлинники импрессионистов на стенах»?

Вот поэтому никто и не спрашивает. У всех, кто может спросить – рыло в пуху по самую макушку… А народ безмолвствует.

Естественно, что министр Мамаев взятки брал. Иначе он был бы белой вороной, и стая его вытолкнула бы или заклевала… Так происходит всегда и везде. Ни одна нормальная компания не терпит трезвенников. Если ты на банкете, то пей! Или прими стакан, или вон за дверь.

Естественно, Никита Сергеевич брал взятки, но с огромным внутренним протестом, с омерзением и с небольшим страхом. Даже не страхом, а так – с легким опасением.

После получения очередного отката, он три дня гневался на весь мир. На того типа, который ему дал. На себя, который взял. На беззубые органы, которые не могут пресечь это зло. На природу, у которой бывает плохая погода… Потом он в полном одиночестве шел в церковь. Непременно в маленький храм на окраине. И непременно в сумерки, после захода солнца.

Мамаев целый час с поникшей головой стоял перед Николаем Угодником и чувствовал, как в свечном дыму и в запахе ладана растворяется его грех. Душа очищалась для новых свершений.