Михаил Литов - Наивность разрушения

- А фанатизмом я называю, - упорствовал Перстов, - твое нежелание видеть, что о слабых, беспомощных, неспособных обеспечить себя никто больше не собирается заботиться. Понятие милосердия умерло в нашем государстве. Умирай, подыхай с голоду, раз ты нежизнестойкий. Демократия двинулась в поход против самых что ни на есть настоящих русских.

- Против русских?

- Да, против всех этих Обломовых, лишних людей, святых идиотов, вечных студентов, романтических босяков...

- Я ведь сделал выбор, меня никто не принуждал, - перебил я, воскликнул, ободренный тем, что принимал за внутреннюю, тайную поддержку со стороны Наташи.

- И милостыню пойдешь просить, когда прижмет?

- Нет, не пойду.

- А что же?

- Предпочту смерть, - сказал я гордо.

- Ох дурак! Я же не обвиняю тебя. Не говорю, что ты поступаешь скверно, напротив, я готов и позавидовать тебе, я бы тоже посвятил себя ученым занятиям... но я о том, что наш народ сломлен и унижен!

- Выслушай меня, - произнес я твердо. - Я не чувствую себя униженным, не может чувствовать себя униженным тот, кто сделал сознательный выбор. Если мне станут платить деньги за то, что я читаю книги, знаю много любопытного, могу дать полезный совет, я возьму их, не откажусь, и это будет означать, что накопленные мной знания нашли применение. Но пока за такие вещи не вознаграждают, и я готов смириться с этим, готов и подождать до более благоприятной минуты. Только не трогайте меня! Неужели тебя раздражает мое безделие, которое в действительности совсем не безделие, а свобода?

- Ты свободен? - как будто удивился Перстов.

- Я свободен, Артем. Я завишу, конечно, от потребностей собственного организма, от некоторых обстоятельств и даже от чьих-то мнений, но я ни во что ставлю такую зависимость. Она смехотворно мала в сравнении с бесконечностью, которая, я чувствую, открывается перед свободной и ясной мыслью.

И я хотел бы увидеть себя сейчас глазами Наташи, понимая прелесть дарованной ей возможности залюбоваться мной.

- Могут ли мысли всегда быть ясными? - Перстов с сомнением покачал головой.

- Не могут.

- Значит, теряя ясность, они теряют и свободу?

- Да, это так. Но я для того и сбежал от разных соблазнов и случайностей, чтобы мне ничто не мешало каждый раз без затруднений восстанавливать ясность.

- А для чего такая свобода?

- Но это детский вопрос! - посмеялся я.

- Допустим, у тебя на все ясный взгляд, и даже верный взгляд, и в силу этого тебе известно практически все на свете, известно и понятно. Но какая же в этом польза, если ты подыхаешь с голоду в своей лачуге?

- А как мы можем судить, какая польза в том или ином явлении, что полезно, а что нет?

- Но у тебя свободный подход и ясное знание обо всем на свете. Кому же, если не тебе, судить?

- Это не приравнивает меня к Богу. Я не Господь Бог. Все, что я знаю, что постиг, на что имею ясный взгляд, оказывается до некоторой степени в зоне моего внимания, но зона моего внимания - это там, в доме, где я читаю книжки, и больше нигде.

- Ты станешь богом, когда тебе заплатят за твои знания и ясные взгляды?

- Возможно. Но в настоящую минуту у меня... нет пристрастий, а стало быть, и потребности навязывать кому-либо свое мнение. Я как замкнутая в себе, герметически запертая монада Лейбница. Но я и полная противоположность ей, пока кому-то приходит в голову связывать меня с именем Лейбница.

Наш маленький спор, никуда не ведущий, кроме тупика, разрядило томно вздыхающее вмешательство Иннокентия Владимировича:

- А вы, разрешите поинтересоваться, не диалог Платона какой-нибудь репетируете?

Перстов поджал губы, он давал понять, что не удостоит хозяина ответом, я же заметил - а я хорошо, ясно все подмечал - что Наташа направляется к двери, и, не отдавая себе отчета, что мои действия могут кому-то показаться странными, поспешил за нею. От болтовни я устал жутко. Но я хотел и прояснить свои отношения с Наташей. Она сидела безмятежно, когда Перстов обличал меня, ни один мускул не дрогнул на ее лице, но было бы и противоестественно, если бы мускулы вздрагивали и желваки ходили на этом прекрасном женском лице, возымевшим надо мной несомненную власть. Она просто осталась прекрасной, божественной, непостижимой, недосягаемой, не упала в обморок, узнав правду обо мне, ничего вообще не сделала, ничем не выразила своих чувств. Я настиг ее в кухне, собственно говоря, я тихонько подкрался и хотел даже прильнуть к ней, мне очень этого хотелось, как-нибудь незаметно, неслышно, невидимо приникнуть к ней, проникнуть в нее каким-нибудь черным ходом, не скрытым под маской безмятежной и непроницаемой красоты, забытым ею, может быть, специально для меня или даже специально для таких, как я. Я увидел, что она, напевая, заваривает чай, и тут я неожиданно возник перед ней.

- О, ты здесь! - вскрикнула она так по-людски, испуганно, удивленно и с восхищением, словно я на ее глазах проделал умопомрачительный фокус.

Я отшатнулся в проем двери и, твердо решив не пасть жертвой словоблудия этой юной женщины, от которой меня отделяла тошнотворная пропасть старости, заговорил строго и внушительно:

- У Артема язык без костей. С другой стороны, я и не собирался делать тайны из своей жизни. Так или иначе, теперь ты знаешь все.

- Все? Как это может быть?

- Достаточно, чтобы судить о моих возможностях. Жених из меня, как видишь, незавидный. Я беден, как церковная крыса. И я сам обрек себя на нищету, добровольно. Скажу еще вот что... я не переменю свою жизнь, даже ради тебя. Мне уйти?

Она захохотала с видом самого надежного простосердечия, и я невольно завторил ей, притянутый, как мотылек к горящему фитильку, заразительностью ее смеха.

- Бог ты мой, как ты говоришь! какой пафос! - восклицала она. - Что случилось, Саша? Да ты посмотри на себя, ты же помертвел, у тебя серое лицо. А уж голос... как будто из могилы! Надо же, вчера познакомились - а сегодня ты уже на последнем издыхании. Или ты вовсе выходец с того света? Дряхлости в тебе больше, чем кажется на первый взгляд. Но клянусь своей загадочной славянской душой, я верну тебе молодость.

- Обязательно нужно было напомнить мне о моих годах? Это унижает... Не очень-то приятно сознавать, что тебя поучает девчонка!

- Перестань! У меня кожа гладкая, притронешься - зазвенит, и ни одного изъяна, а у тебя старая, дряблая, пообтершаяся. Выходит, право учить за мной, а не за тобой, твое время вышло.

Я впервые видел ее такой. В сущности, я и слышал-то ее по-настоящему впервые, она открывалась мне, как получасом раньше открылась прозрачная и страдающая детскость Лизы. Теперь я видел, сколько в ней жизни, неизведанного огня и, скажу, не побоюсь, беспримерной честности. Я, уподобляясь вызванному на игру коту, сделал игривое и ловкое движение головой, готовый поверить всему, что она говорила и скажет. Я поверил в таинственность ее души и в необходимость благодарить ее за поучения. У меня задрожали колени, как ночью, когда я понял, что буду обладать ею.