Михаил Литов - Наивность разрушения

Когда она входила, я откладывал в сторону книгу, солидно поднимался с дивана и улыбался ей. Возможно, моя улыбка мало подходила к гордым хозяйским позам, в которые я старался войти, слишком цитировала преданность ей да и пылкие восторги прежде времени состарившегося юноши. Наташа не знала меня истинного, каким я был наедине с собой или даже с Перстовым, каким я вырастал из одиноких размышлений, из чтения необъятной массы книг, из своих знаний и убеждений, ибо я, глубоко свободный человек, стоял перед ней и улыбался подобострастно. У меня был какой-то неизменный испуг, что уж на этот раз она точно скажет, что все было только шуткой и ничего серьезного между нами быть не может. Желая того или нет, она держала меня в страхе, а стало быть, в узах, в цепях, но в конце концов это было не больше и не ужаснее подчинения разного рода обстоятельствам, скажем, голоду или холоду, и, удовлетворив желание, я становился раскрепощенней и развязней и улыбался уже иначе. Но, главное, по-настоящему она и не посягала на мою свободу. Она верила, очевидно, что я принадлежу ей весь, без остатка, я не исключаю и того, что она, замечая мои страхи, до некоторой степени пользовалась ими для укрепления своей власти, но чего не было, так это попыток с ее стороны проникнуть в мой внутренний мир и завести там свои порядки. Кажется, ей это было просто ни к чему, а оттого и блуждала на ее лице странная, снисходительная усмешка, когда я, забыв, что имею дело не со слушателем, не с собеседником, а с человеком, который взял меня в плен, накрыв своей плотью, как податливым и непроницаемым колпаком, пускался в длинные книжные монологи. Так продолжалось неделю.

Но затем наступил день, когда она произнесла слова, с которых началось крушение моего выстраданного покоя. Она вошла со вздохом усталости на замерзших устах, после выматывающего сидения в книжной лавке, которой мало кто интересовался. На ее лице уже истаял снег и превратился в холодный блеск силы, истовости, какого-то неизвестного мне удовлетворения. На ней было черное пальто, как-то многотрудно и причудливо связанная шапочка и черные сапоги на высоких каблуках. Я помог ей снять пальто, она опустилась на стул, и я стащил с нее сапоги. Я читаю книги, она торгует ими, и вот в эту минуту нашей встречи мне рисовалось, что мы находимся на пороге огромной, неохватной библиотеки, составляющей замысловатый лабиринт, но Наташа не хочет входит туда и не хочет понять, что я бы с удовольствием вошел. Такая нежность к этой уставшей и несгибаемой женщине, с мягкой задумчивостью улыбавшейся мне со стула, овладела мной, что во всех суставах, хрящиках и косточках, еще державших и носивших меня на земле, вдруг пробудилась жуткая, непознанная способность мертвой материи чуять великую слабость и испытывать великое томление. Я едва не закричал, мой язык беззвучно забился во рту, и толкни меня Наташа хотя бы только мизинцем, я наверняка распластался бы на полу. Но ужасная, безответственная, ведущая к пропасти, в никуда слабость сладко переплеталась с ощущением, что я, поборов страх и смущение перед ее далеко идущими последствиями, получаю право излучать теплый и ровный свет, обретаю черты человека во всех отношениях приятного и не без оснований претендующего на святость. Правда, у меня не было полной уверенности, что я до конца поборол страх и смущение. Стащив с Наташиных ног сапоги, я прижался губами к ее коленям, а она тихо провела рукой по моим волосам. Чем же это мы не отличная пара? И тут она пригласила меня на завтра к себе; она сказала: "папа хочет попытать пределы и утехи нашего будущего семейного уюта".

Итак, она пришла ко мне после долгого и унылого трудового дня, и я, как подобает заботливому жениху, помог ей раздеться, стащил с нее сапоги, поставил на плиту чайник, отогрел ее вниманием и лаской. Проделав все эти дела, я отошел к окну, печально размышляя о ее словах, которые она столь некстати и столь небрежно обронила и которые зародились в голове ее отца, чей образ мысли не внушал мне никакого доверия. Папа поднял вопрос, можно подумать, он забеспокоился сомнениями, не вытолкаем ли мы его на старости лет на улицу, чтобы он не путался под ногами у нашего молодого счастья. Я, однако, не видел, чтобы мои шансы прожить дольше, чем он, или дольше, чем он, чувствовать себя молодым и полным сил мужчиной, цветущим, ясноголовым юношей средних лет были как-нибудь особо обеспечены.

Полагаю, Иннокентию Владимировичу не чужда мысль, что Бог с ними, с другими женщинами, но что до его дочери, то нельзя и вообразить, чтобы нашелся человек, который бы не преклонялся перед ней и хотел надеть на себя любые цепи, пойти в любую кабалу, лишь бы она была довольна им. Представления отца и дочери, судя по всему, добиваются гармоничного слияния в идее брака, в ней находят приличное выражение его мещанские воззрения и ее плотоядность. Та скептическая ухмылка, какой он встретил наше объявление о помолвке, и ее железная улыбка, перемалывающая мои косточки, свиваются в благопристойную мину, которой они приветствуют мою готовность сооружать семейное гнездышко, матримониально копошиться у их ног. Им, должно быть, и в голову не приходит усомниться в том, что я, женившись, переселюсь к ним и заживу по законам их дома, брошу дурные, непригодные для разумной жизни привычки своей лени и безответственности, пущусь работать не разгибая спины, - заметьте, ему наверняка по карману обеспечить дочери безбедное, вполне беззаботное существования, однако она предпочитает трудиться, одиноко и жалко, в подвале, не приносящем ей никакой радости, - стало быть, само собой разумеется, что я постыжусь уклоняться от подобной и даже более тяжкой участи? Так они полагают, но у меня возникает вопрос: разве я давал им повод думать, что подхожу для роли, которую они мне уготовили? Откуда они черпают уверенность, что сумеют обуздать меня?

Говорю как на духу, меня мало волнует тайна происхождения моей подруги от развязного и болтливого человека, торопящегося нашпиговать цинизмом умы отечественных читателей, и я совсем не собираюсь окружать теплой заботой его старость. Внутренний голос более чем членораздельно шептал мне: не ходи к ним, соберись с духом и откажись, не ходи! Но я пошел.

***

Дорогой в мою душу вступило нечто странное, а в скобках замечу, что это состояние потом уже не прошло до конца событий, о которых я рассказываю. Вдруг словно водрузилась на моем пути непреодолимая преграда, и продолжавший клокотать напор происходящего со мной безуспешно вдавился в нее, на глазах превращаясь во что-то вроде железнодорожной аварии, в бесформенную массу, в безотрадное зрелище. Я мог продолжать путь, лишь принуждая себя не отступать и не поддаваться галлюцинациям. Я совершал ошибку, которую не мог распознать лишь потому, что все, что я стал делать, было неправильно, тогда как я искал пустяковую неточность, не умея даже и предположить, что уже преступил законы, которые сам для себя избрал. Или можно перефразировать так: если все-таки пойду туда, куда направляюсь по воле моей подруги и ее комбинирующего отца, меня ждет яма слепых, ночь киммерийская, а поверну вспять, вернусь домой, к книжкам, так и ничего, обойдется.